Огненная избранница Альфы (СИ) - Ева Пик Страница 4

из монастыря Григораш Сташевский мог поручить многим, только свистни — помощники тотчас бы нашлись и даже подрались бы за право угодить Его Высочайшей Светлости в надежде на щедрость, которой тот славился среди своих и чужих людей. Да только немногие из тех, кому герцог доверял дела тайные и деликатные, обладали ещё и необходимым для выполнения данного поручения качеством — герцог нуждался не в посланнике, а в посланнице.

Мужчина видный, дородный, большой человек во всех смыслах слова, с недобрым нравом, Григораш долго и витиевато проклинал «ведьм, которые к себе мужчин даже на порог не пускают». Не удосужившись запахнуть накинутый на плечи халат, он ходил полуголым по спальне, размахивал руками и потрясал письмом с очередным отказом, полученным от «проклятой Брыньки».

Фица, отходя от любовных утех, куталась в лёгкое одеяло и вполуха слушала горькие и едкие, как кислота, жалобы своего Горе.

Её мнение его никогда не интересовало, а вот поговорить с выглядящим искренне заинтересованным и сочувствующим собеседником герцог любил. Потому Фица и кивала с усердием, охала и ресницами хлопала — хотя больше всего в те сладкие, напоённые негой щедро удовлетворённого тела минуты хотела вновь опуститься на пышные герцогские перины и вкусно поспать.

Иногда, насытившись ею, подобревший и разомлевший Григораш оставлял Фицу на всю ночь в своей постели, но сегодня, даже если бы она захотела уйти, он бы ей не позволил — уж слишком разъярился, а значит, нуждался в ней больше обычного. Будучи не в духе, он всегда будто вымещал зло на ней, и тогда казалось, будто не с сорокалетним мужем в постели кувыркаешься, а с молодым волколаком.

Иногда, особенно сильно разозлившись из-за чего-то, он и второй раз за вечер вёл себя столь же несдержанно, почти жестоко и грубо, как ослеплённый гоном получеловек-полуволк. А она отвечала стонами, дрожью и мольбами, обращёнными к карающему её божеству — великому Григорашу.

В похвалах его мужественности Фица была так же хороша, как и в молчании. Знала, когда нужно открыть рот, а когда тихо помалкивать и кивать в ответ на каждое его слово.

Те прекрасные ночи его злой лихорадочной страсти она всегда вспоминала, оставаясь наедине, с особо тёплым чувством благодарности к доброй судьбе, которая привела её, бесприданницу и сироту, в дом всесильных Сташевских и уложила, совсем не красавицу, в самую мягкую в этом большом доме постель — щедрую на чувственные удовольствия и горячую, несмотря на возраст хозяина и его крутой нрав.

И сейчас позволила себе так глубоко погрузиться в мысли о собственном счастье, что даже не поняла, как так случилось, что «да любая дура с этим делом справится» превратилось в: «Одна ты у меня умница… Так кого ещё мне искать?»

Так из незначительной, как считалось малосведущим, воспитательницы младшей дочери герцога Фица возвысилась до высокого звания посланницы.

Её Высочайшая Светлость Рената, мать Реджины, лишь приподняла аккуратно выщипанную бровь, услышав новость за завтраком, окинула скромно опустившую ресницы Фицу долгим взглядом и посоветовала хорошенько одеться перед дальней дорогой.

Сидя на противоположном от мужа крае стола, она повысила голос, чтобы каждый услышал:

— В горах в это время года холодно. Люди даже с настолько пышными телесами могут замёрзнуть там насмерть… Шучу-шучу. Сопровождающие, несомненно, замёрзнуть одинокой женщине не позволят. Согреют уж как-нибудь, постараются закрыть глаза на ужасную внешность.

Высокая и стройная, с белыми, как сверкающий на солнце снег, волосами и серыми, как старый лёд, глазами герцогиня Рената, как это часто бывало, не упустила возможности побольней уколоть неприятельницу и заодно напомнить всем сидящим за столом — самым достойным, преданным, верным — о недостатках внешности других и собственной на их фоне неотразимости.

— Кхм-кхм, — негромко кашлянул герцог, обычно предпочитающий пропускать слова жены мимо ушей, но не сегодня.

Стало тихо, даже наследник великого рода, семилетний Антонаш перестал пререкаться с уговаривающей его поесть няней. Шестнадцатилетняя Джина исподлобья взглянула на мать и опустила глаза, щёки её покраснели. Оглушительно громко звякнули вилка и нож, которые герцог положил на тарелку, и многие поспешили последовать примеру хозяина.

Григораш задумчиво огладил короткую бороду и усы. Завтрак он, отличающийся отменным аппетитом, не доел, что предвещало недоброе.

Фица бы не обратила на случившееся внимания — от Ренаты приходилось выслушивать оскорбления и поострей, — но слова герцогиня в этот раз подобрала до крайности неудачные. Неудачные, разумеется, для самой себя. В присутствии ревнивого собственника не стоило намекать на то, что женщина, лишь одному ему принадлежащая, допустит к своему телу другого, тем более — других.

Понять досаду Ренаты, разумеется, можно. Да и как не понять, когда Григораш, как говорили, наведывался в спальню жены крайне редко, и в последний раз это случилось месяцев за девять до рождения Антонаша.

Вместе со слухами об ожидаемом прибавлении в семействе для девятилетней Джины на замену няне стали искать наставницу. Именно тогда Фица, выбранная герцогиней из всех претенденток за некрасивость и возраст, когда о замужестве речь уже не идёт, прибыла в замок на бедной, разбитой повозке со всеми своими вещами и без гроша в кармане — всё отдала за переезд. Вошла в дом с чёрного хода и в тот же день попалась герцогу на глаза, и отказать ему не посмела. Думала перетерпеть прихоть хозяина всего раз, а осталась званой гостьей в его спальне на годы.

Больше семи лет прошло, но Рената, прощавшая мужу другие — красивые, знатные, блистательные, как она сама — увлечения, с «уродливой толстухой» в любовницах мужа так и не смирилась.

Фица опустила голову, пряча лицо, румянец залил круглые щёки. За Ренату стало стыдно и больно. За публичное унижение любовницы жене уже не раз приходилось платить, так что не только Фице, а всем тут, кроме Ренаты, было заведомо ясно, кто уже победил, а кому не стоило даже рта открывать, чтобы не быть ещё больше униженной.

Григораш молча крутил ус, ни на кого не глядел, но Фица и так, будто он ей только что на ушко обещание шепнул, знала: самое позднее — вечером услышит своим «телесам» грубые, мужицкие, непристойные комплименты и возможно, если сейчас дать хрустальной слезе скользнуть по покрасневшей щеке, её пышное тело удостоится особых, о каких и вслух стыдно сказать, ласк и нежностей. И всё это примиряло её с мыслью о злых словах, срывающихся с уст бедной, забытой мужем жены в её, счастливой любовницы, сторону.

— Ты так добра и заботлива, жена моя, — наконец произнёс Григораш. — Благодарю за напоминание, что нашей Фице нечего будет надеть в