Лесная невеста (СИ) - Петровичева Лариса Страница 46

— Как ты себя чувствуешь?

Я улыбнулась.

— Неплохо. Можно сказать, заурядно.

Йохан улыбнулся в ответ. Шутка удалась.

— Расскажи, как это было? Я видел только, как все с ума сходят из-за этого. Какую газету ни возьми — все говорят только о конце эры ведьм.

Я откинулась на спинку кресла. Чем хороша наша профессия — в кабинете всегда будут мягкие и удобные кресла. Расслабился и рассказывай.

— Я очнулась уже в столице, — ответила я. — В реанимации. Почти сразу пришли военные, ну и началось…

Две недели меня допрашивали. Делали перерывы для процедур — и допрос продолжался. Я рассказала все, что успела узнать о проекте «Имаго». В подробностях описала все, что мы сделали. В какой-то момент офицер, который меня допрашивал, не выдержал: вынул пистолет и приставил мне ко лбу.

— Что же ты сделала, сука… — прошипел он. — Ты даже не понимаешь, что ты сделала.

Сейчас я не могла вспомнить его имени. Только бледно-голубые глаза, наполненные ненавистью.

Ничего другого я, в общем-то, не ожидала. Благодарности и медали на грудь мне не полагалось. Хотелось лишь, чтобы меня отпустили.

Все бывшие ведьмы и инквизиторы, которые в один прекрасный день проснулись заурядами, провели этот месяц в больницах. Записи в их картах были одинаковыми. Никакого кефамина. Никакого метарола.

Никакой магии в мире.

Официально все свалили на доктора Готтлиба. Образ безумного ученого, который запустил свою не менее безумную установку, не сходил с первых полос газет и экранов. Исследователь магии, основоположник гормональной терапии ведьм смог одним ударом завершить все, с чем столько лет сражалась инквизиция. Кто-то проклинал Готтлиба, кто-то считал его великим мучеником. Это мне нравилось: пусть ненавидят мертвого Готтлиба, чем живую меня.

А Готтлиба действительно ненавидели. Были те, кто благословлял его и молился за него — ведьмы, конечно, которые получили возможность начать жизнь заново, без преследований и ненависти. Но инквизиторы, которые потеряли работу, и те, кто тайно использовал способности ведьм, тонули в бессмысленной неутолимой злобе.

Меня давно убили бы, если бы узнали, кто именно лишил мир магии.

Потом в прессу просочились документы о спонсорах «Имаго», и международные скандалы вышли на новый уровень. Несколько крупных чиновников вплоть до министров лишились своих кресел. Несколько банкиров бежали за границу. Один из генералов застрелился.

Это явно была работа Ульриха. Чья же еще. Но я в какой-то момент сказала себе, что не хочу ничего узнавать. С меня достаточно, я и так увидела больше, чем нужно.

Потом допросы закончились, и меня выписали из клиники — подозреваю, что без вмешательства генерала Хайнса здесь все-таки не обошлось. Он помнил добро, и это не могло не радовать. Почти бегом спустившись по ступеням клиники, я взяла такси и поехала к Йохану. За окнами машины багровела осень, и мне хотелось уснуть до весны. Проснуться в апреле и увидеть, что мир окончательно изменился, и в нем все-таки есть место для меня.

Пусть и без любви — но есть.

— Ты не жалеешь? — спросил Йохан. Я улыбнулась.

Мне было не о чем жалеть. Все кончилось. Я своими руками создала новую жизнь, в которой никто и никогда не будет охотиться на ведьм, преследовать их и убивать. Я сама наконец-то стала такой же, как все. Возможно, именно поэтому Йохан сейчас держался так доброжелательно и мягко.

Он был одним из немногих, кто знал правду — а я знала, что Йохан будет молчать.

— Нет, — совершенно искренне ответила я. — Мне кажется, что все это правильно. Сейчас все успокоятся, и жизнь пойдет своим чередом.

На клен под окном опустилась ворона: упитанная, с растрепанным брюхом и блестящим клювом. Глядя на нее, я вспомнила тот давний сон, который приснился мне еще в реанимации.

Лабораторию Готтлиба озаряли солнечные лучи — наступало первое утро в мире без ведьм и инквизиторов. Все системы выполнили свою работу, отсоединились, и Ульрих запустил режим самоуничтожения. Когда сюда приедут военные и полиция, то они обнаружат лишь стерильно чистые компьютеры без малейшей возможности восстановить файлы.

Проект «Имаго» умер.

Я видела себя со стороны — сломанная кукла с беспомощно раскинутыми руками и белым лицом, похожим на старинную трагическую маску. Осторожно, словно боясь причинить мне боль, Арн обнял меня, уткнулся лбом в лоб. От него веяло таким одиночеством и настолько пронзительной болью потери, что мне хотелось закричать.

Вот и все. Больше мы не виделись.

Иногда я начинала думать, чем теперь занимается Арн — и обрывала эти мысли. Глупые, горькие, ненужные мысли, которые причиняли только боль. Я знала, что он вернулся домой, в Тихие холмы, вместе с матерью и сестрой. Теперь у него наконец-то была семья, которую он потерял много лет назад и наконец-то смог обрести.

«А как же ты?» — однажды спросил внутренний голос.

«А я никогда не была частью этой семьи, — подумала я. — Так что все справедливо».

«Он обещал, что не оставит тебя».

«Любые обещания — это только слова, — подумала я. — А слова это всего лишь листья на ветру, так, кажется, говорили в древности».

Клен ронял листья на темный блестящий асфальт во дворе. Я вдруг поняла, что мы с Йоханом молчим уже несколько минут.

— Так как ты себя чувствуешь, Инга? — повторил Йохан.

«Понятно, почему ты так мил, — подумала я. — Потому что доктор Инга Рихтер — специалист мирового уровня. А теперь это еще и специалист без проблем с инквизицией. Сможешь подружиться с ней, помочь, потом привлечь к работе — и она принесет тебе деньги. Много денег».

— Плохо, — призналась я, понимая, что вот-вот разрыдаюсь — так, как много раз до этого рыдали пациенты в этом кресле. — Мне очень плохо, Йохан. Мне нужна помощь.

Йохан ободряюще улыбнулся. По окнам зацокали капли дождя — мелкого, холодного, долгого. Интересно, что стало с волками в вольере Готтлиба? Их застрелили или выпустили? Или забрали в какой-нибудь зоопарк, спрятали за решетками…

— Тогда ты в правильном месте, Инга, — сказал Йохан. — И на правильном пути. Я тебе помогу.

Первые два дня в клинике я плакала.

Просто лежала на койке в своей палате и плакала. Подушка под моей щекой промокла насквозь, холодила кожу — а я словно бы наконец-то осознала все, что со мной случилось.

И оплакивала себя, свою прошлую жизнь, все, что потеряно и так и не будет обретено.

Там в душе, где раньше была магия, скованная печатями, теперь царила пустота. Это было похоже на ампутацию — лежа на койке в палате, я знала, что все ведьмы по всему миру сейчас испытывают схожие ощущения. Всем нам стало намного легче жить — и все-таки мы потеряли самих себя. С этим надо было смириться, привыкнуть, понять выгоды новой жизни не умом, а сердцем.

Я знала, что это пройдет.

Но пока мы могли только плакать.

Лекарства, которые мне приносили три раза в день, все-таки делали свою работу. На третий день в клинике я смогла встать, одеться в те вещи, которые были в шкафу, и выйти на прогулку.

Дождь кончился, и деревья, растерявшие большую часть листьев, казались угрюмыми и сонными. Черные стволы на красном фоне опавшей листвы смотрелись торжественно и тревожно. Ежась в тяжелой парке на четыре размера больше, я брела по мокрой асфальтированной дорожке и думала о том, что сейчас может твориться в моей квартире. Когда я там была в последний раз? Даже вспомнить страшно.

Кире скоро рожать — сама не знаю, почему я вдруг вспомнила об этом. Наверняка Арн сейчас с ней и матерью. Всем им надо наверстать упущенное за все эти долгие тяжелые годы.

Я знала, что они счастливы. Что они наконец-то могут быть самими собой.

Навстречу мне шел мужчина средних лет в такой же парке и серых джинсах, как у меня. Оценивающе всмотрелся в мое лицо, но ничего не сказал. Я почувствовала знобящее неудобство.

— Здравствуйте, — сказала я. Его лицо дрогнуло так, словно мой голос причинял ему боль.