Осколки тени и света - Мара Вересень Страница 50

— Пятнадцать литров, с троих. Единовременно.

— А не облезешь? — встрял товарищ.

— Даже не почешусь. В ней литра четыре, но она ходит сама, ест мало и на прочее годна, и всегда все свежее. А мудохаясь с тобой и дружками я потеряю время, пока из вас натечет, потом потеряю время, чтобы вас закопать, да и упокоение я за спасибо не читаю. Плюс часть из нацеженного станет не годна уже через двое-трое суток, а это либо перепродать, что проблематично, либо тратить время и деньги на хладо-хран, что мне тоже ни к бездне. Так что пятнадцать литров. По рукам?

— Так, эта… — пытаясь соображать промялил тип, — а на кой нам тогда баба, если мы уже… того?

— Действительно, зачем вам баба, если вы уже того. Так как? Работаем?

Мужики молчали, некромант пожал плечами, перехватил лопату и пошел дальше.

— Край непуганых идиотов, солнышко, видела?

Он меня все в ступор вводил этими своими внезапными обращениями. Я понимала, что адресованы они не мне, но стоило Ине выдумать «золотку» новое прозвище, неизменно реагировала. Особенно сейчас, когда он вдруг взял меня за руку и повел к старому, но совсем не ветхому трехэтажному строению, в одну из стен которого врос ясень.

Золотые листья густо усеивали темно-красную черепичную крышу, широкое крыльцо и мощеную круглыми плоскими камнями площадку перед ним. Справа была коновязь, за ней чуть дальше виднелось подворье с конюшней. У коновязи ожидала сестра-близнец нашей Ведьмы, если Ведьму окончательно отмыть, вычесать репья и листья из гривы и хвоста, сменить потертое старое седло на блестящее новенькое, а простую упряжь на парадную.

Отпустив мою руку, темный привязал Ведьму подальше от соседки, поглядывая через плечо, словно я куда-то испарюсь. Его черный шнурок вновь был в волосах, почти не отличимый по цвету, вплетенный в коротковатую, немного разлохматившуюся косу, которая заменила всегдашний хвост.

Двустворчатая дверь гостиницы распахнулась, оттуда вышел эльф, зацепился широким рукавом за дверную ручку, мелодично ругнулся тьмой, выпутываясь, опасливо метнулся взглядом по сторонам, не слышал ли кто, увидел нас и засиял.

Теплая улыбка, лучистые бирюзовые глазищи, чуть вьющиеся на концах золотисто-каштановые волосы…

— Альвине!

Части целого. 4. Эверн

Упоительно ровные шершавые неструганые доски этого подобия койки были куда удобнее, чем древний комковатый матрас, внутренности которого давно и бесповоротно сбились камнями. Вряд ли хозяева узилища собирались продлевать пыткуэтим, но вышло не хуже, чем от решетки. Поэтому когда его в первый раз тряпкой швырнули на койку, он все нашел в себе достаточно сил избавиться от матраса.

Лежал на животе и доски казались периной. Особенно под щекой. Эта, правая, осталась целой. Вчера еще на бок можно было лечь, а сегодня только вот так. Только не шевелиться. Но он и не собирался. Какой идиот придумал, что ожоги больше всего болят потом? Враки. Они всегда болят. С пузырями, с отслоившейся кожей или свежими, когда раскаленный прут ложится на кожу, шипит, прикипая, и пахнет, будто в открытой таверне над жаровней с мясом, а ты так хочешь жрать, что во второй миг — в первый просто больно — думаешь: вкусно как. И понимаешь, что мясо — как раз ты.

На животе лежал потому что там уже не было волдырей, только трескающаяся корка с проплешинами кожи, а на спине вздувались свежие. Вздувались, лопались, текло лавой по ранам, сегодняшним и вскрывшимся старым, доставляя новые мучения. Но доски под щекой были восхитительны и о них думалось легче, чем о том, как скоро палачу надоест развлекаться. Осталось не так много мест, куда этот отморозок не приложился железкой. Ладони, например. Пятки прожарили первыми. После росписи ножами. Но порезы заживали быстро и не доставляли особенного дискомфорта, а вот ожоги — другое дело.

Мучитель ни разу рта не открыл, будто соревновался, кто дольше промолчит. И без слов ясно было, что им нужно. Идиоты. Можно подумать он сам знает, куда она делась. Надеялся, что догадалась выбросить кольцо, когда не дождалась в Эр-Дай и не влезла никуда по глупости. Доверчивый светлячок. Оборвали слюдяные крылья, а она упрямо сияет, так тепло, что больно. Больнее чем сейчас от ожогов, и слаще, чем первая кровь.

Приступ голода скрутил так, что он не сдержался и застонал. Клыки пробили край губы, правый вообще в доску воткнулся.

Смеялся. На спине от конвульсий снова лопнуло, да и животу стало не в пример некомфортнее. Там, под животом, было скользко от сукровицы и крови.

крови…

Лучше думать о доме. О ней. Так она пахла. Так… И еще слаще, когда была с ним, выгибалась, дрожала, вскрикивала, прижималась губами, заставляла сердце биться в ритме со своим. Просто немного тепла. Как всякий зверь, ищущий свое логово бежит на зов, так и он бежал на это тепло. Природа жестока, он может отдать только то, что взял. И он брал и отдавал. А она сияла. Эленар…

Он помнит ее вкус, он сплел маячок, он бы знал, если бы ее не стало. Наверное. Потому что маячок молчал. А он, Эверн, — нет. Сегодня не вышло. Ведь осталось не так много мест, куда палач не приложился железкой. Спина была потом. После. После того, как он едва не выдрал руки из закрепов, оставив на обручах клочья кожи и мяса и впервые не мог не орать, и затылок рассадил о решетку, когда ослепленный болью бился головой. Там уже затянулось? Не понятно. Гудит. И во рту кисло. Хоть бы воды дали, твари. Пить…

крови…

В ушах звенело, как бубенчики на запястьях жертв, как железки, которые перебирал этот урод перед тем, как сунуть их концы в алхимический тигель, а потом этими концами… И снова пахло мясом. Ана Феррат однажды устроил странное мероприятие. Назвал его непонятным словом — пик-ник. Как крыса пищит.

Крыса. Устроила себе дворец в остатках матраса под койкой… Привыкла. Не шарахается. Вчера к руке принюхивалась. Еще пусть подождет, рано…

На пик-нике тоже была открытая жаровня, только не круглая, привычная, с частой решеткой, куда кладут сочные влажные куски в зернышках горчицы и промаринованного лука, а длинная и узкая, похожая на гроб. Сочные кусочки нанизаны на железные шпажки. Удобно. Всем понравилось.

И ему тоже понравилось, пару часов назад — особенно. Горло сорвал от восторга, когда… И запах. Жрать…

крови…

Еще бы наговоренный ошейник не впивался. От него вместо дара — дыра и ничем ее не заполнить.

крови…

Хороший ошейник, надежный. И застенок хороший. В глазах долго