Гранат и Омела (СИ) - Морган Даяна Страница 52

Горлойс пугал ее. Даже в раненном было в нем что-то затаенное, опасное, готовое в любой момент вырваться на свободу. Авалон вполне подтвердила свои предчувствия, когда в беспамятстве он напал на нее. Она едва не лишилась чувств, когда ей показалось, что он хотел надругаться над ней. Горлойс, конечно, все отрицал, но Авалон ему не верила. Все мужчины хранят и вскармливают в себе диких зверей, желающих разрушать.

Выглянув из-за перегородки, Авалон собиралась пойти к двери, но тут же замерла, не сделав ни шага, и затаила дыхание. Горлойс не спал. Он даже не лежал на своем импровизированном ложе — полуобнаженный, он стоял на коленях перед очагом с закрытыми глазами и медленно раскачивался. Руками он сжимал четки и, прижимая их к губам, неразборчиво бормотал себе под нос. Тлеющий очаг отбрасывал на его лицо искры и теплый, едва различимый желтый свет. Слегка вьющиеся волосы падали на лоб. Над бровью зависла капля пота.

Авалон охватил ужас. В то же мгновение, как увидела Горлойса в этой странной позе, она поняла, что увидела то, чего не должна была. Таинство княжеанской исповеди. Ее отцу однажды довелось побывать на празднике в Инире, и он рассказывал, что инирцы обязаны каждый последний день месяца приходить к храмовнику и исповедаться в грехах. И не имело значения, здоров ли человек, занят ли, может ли ходить. Только смерть освобождала от таинства. Впрочем, отец говорил, что в исключительных случаях допустимо временно исповедаться символу Князя, что сверкал на шпилях, изображался на витражах храмов — ватра игнис. Зажиточные инирцы могли себе позволить четки с символом Князя, выполненного из огненного серебра. Авалон нисколько не удивило то, что король Инира владел такими.

— Князь мира сего, Утешитель беспокойных и терзаемых душ, Король истины и чистоты, существующий как вверху, так и внизу, благословляющий благих и праведных, Палач неверующих и несущих скверну, прими мою молитву и очисти раба твоего от всякого сомнения и всякой порчи. Спаси, Блаженный, бессмертную душу мою и будь милостив к кающемуся грешнику, что пред тобой пал ниц.

Горлойс склонился, едва сумев подавить гримасу боли, и четырежды поцеловал ватру игнис на четках.

— Сыну огня, Отцу праведности, Королю истины и Князю мира сего моя боль и мои страдания, — Горлойс бережно положил четки перед собой и, сложив руки в молитвенном жесте, глубоко поклонился, коснувшись символа лбом.

Затем, кривясь, Горлойс потянулся к очагу — Авалон практически перестала дышать, испугавшись, что он засунет пальцы в огонь, — и взял что-то с углей. Маленький язычок пламени лизнул его ладонь, но Горлойс как будто даже не обратил на это внимания. И только когда он приблизил к себе то, что поднял, Авалон наконец увидела, что это нагретый гвоздь. Она даже не успела сообразить, зачем он Горлойсу, когда король Инира стремительным жестом завел руку назад и глубоко поцарапал себе спину. На бледной коже раскрылся алый длинный след. Потекла кровь.

Авалон нервно сглотнула, боясь пошевелиться. Она нутром чуяла: если Горлойс застигнет ее за подсматриванием таинства, он убьет ее, не раздумывая и не гнушаясь нарушить их кровавую сделку. Лихорадочно пытаясь понять, как отступить без единого звука, Авалон ощутила сухость во рту. Горло першило, и ей казалось, что она вот-вот закашляет.

На спине Горлойса тем временем уже кровили три длинные раны. Он шумно дышал, и в этом дыхании слышался тихое нечеловеческое рычание. Грудь его бурно вздымалась, он закинул голову назад, изо всех сил жмурясь. Его лицо превратилось в железную маску, холодную и безжизненную. Ни один полуобнаженный человек не мог выглядеть так угрожающе, как он в те мгновения таинства. Пот скатывался по его вискам, шее и напряженным, сильным рукам. Прорезая гвоздем четвертую рану, Горлойс хрипло выдохнул и облизал пересохшие губы. Буквально на секунду, но выражение его лица изменилось, и доспехи благочестивого поклонения спали, обнажив низменное удовольствие, порочность и уязвимость человека, что был внутри. Авалон во все глаза таращилась на него, и ее бросило в жар от стыда.

Она не заметила, как Горлойс отбросил гвоздь, и очнулась только тогда, когда с его губ слетел стон облегчения. Этот звук рокотом отозвался в ее костях. Горлойс же прошептал себе под нос нечто неразборчивое, попытался выпрямиться, но только поморщился. Потом, нащупав позади себя кресло, тяжело опустился в него и откинулся на спинку. Зачесав потные волосы назад, Горлойс, все так же часто дыша, лениво приоткрыл глаза. Однако тут же прищурился — рассветный луч попал ему на лицо. Под бахромой черных ресниц его глаза напоминали кристаллизованный темный мед: в глубине карих радужек плескались искры золота, охры и янтаря.

Горло вновь заскребло, и Авалон в ужасе отступила за перегородку. Сердце ее, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Паника сжимала внутренности и шептала на ухо, что он сейчас ее поймает, и ей конец. У нее вспотели ладони, ноги дрожали от страха. Стараясь не шуметь, она в ужасе метнулась обратно к лестнице, желая только одного: забраться обратно на чердак и выхватить нож из-под шкур. Однако она совершенно забыла о подлой ступеньке и всем весом наступила на нее. Раздавшийся скрип оглушил Авалон. Она обмерла. Холод прокатился по всему телу и вызвал мурашки.

Она не двигалась, пережидая и надеясь, что Горлойс не слышал скрипа. Прошла, похоже, вечность, и она смогла наконец перевести дыхание. Даже сердце немного успокоилось.

Спасена.

— Доброе утро.

Сердце обрушилось вниз.

Нет.

Он молчал, а она не спешила поворачиваться. Однако секунды истекали, и Авалон решила, что не может больше стоять к нему спиной. Она должна была посмотреть в глаза своему убийце.

Она нехотя развернулась.

Горлойс стоял у лестницы, прислонившись плечом к стене. По небрежно накинутой рубахе она поняла, что оделся он впопыхах.

— О, ты уже проснулся, — имитируя безразличие, выдавила она и медленно спустилась вниз.

Горлойс, прищурившись, отпрянул от стены и выпрямился, преграждая ей путь. Авалон, глупо выдав себя, сделала шаг назад, но остановилась, уткнувшись пяткой в основание лестницы. Бежать было некуда. Горлойс смотрел на нее так, словно не мог решить, опасна она или нет. Авалон продолжала отвечать на его подозрительный взгляд напускным надменным выражением лица и вздернутыми бровями. Снаружи она, может, и могла приклеить к своему лицу маску невозмутимости, но внутри чувствовала, как лопаются нити уверенности, на которых держалась эта самая маска. Страх подрезал их наточенным лезвием, и Авалон ощущала, как дергается маленькая мышца под глазом каждый раз, когда ей чудился очередной свист разорвавшейся нити. Маска вот-вот грозила полностью отвалиться с ее лица и раскрыть перед врагом весь ужас, что она сдерживала внутри.

Горлойс же не спешил: он смотрел на нее спокойно и расслабленно, видимо, дожидаясь, пока спектакль с треском провалится.

Авалон выдавила из себя одну из придворных вежливых улыбок, которые с одинаковым успехом могли значить как расположение, так и пожелание сдохнуть в муках в канаве с крысами. Губы Горлойса изогнулись в некоем подобии ухмылки, и он опустил глаза, точно высмеивая карнавал ее лживых уловок.

Авалон же не могла нормально вдохнуть: у нее в горле как будто засел крючок, и каждый взгляд на Горлойса был как болезненный рывок лески.

— Хорошо спалось? — спросил он.

Сам вопрос прозвучал лукаво и даже игриво, но заложенный подтекст заставил Авалон съежиться. Горлойс хотел понять, видела ли она то, что не предназначалось для ее глаз. Священное таинство каждого инирца. Тем более, короля. За такое он наверняка убил бы и настоящую Каталину. А она была всего лишь придворной дамой, лгуньей, пешкой в его глазах. Ей не оставалось ничего другого, кроме как снова пытаться обескуражить его и заставить растеряться.

— Что за грязные намеки, господин? — Она даже не погнушалась вернуться к вежливой форме обращения.

— Мысли у тебя грязные, — Горлойс вскинул холодный взгляд, в котором сверкнул гнев.