Беглая (СИ) - Семенова Лика Страница 64

Мне показалось, что веки центральной «статуи» дрогнули. Но губы остались недвижимы. Тем не менее, уже знакомый голос раздался, словно из ниоткуда. Он был вездесущ и не имел источника:

— А что ты просишь для себя? Мы можем многое. Умертвить или воскресить, повернуть время, вернуть утраченное.

Сердце кольнуло с такой силой, что я едва устояла на ногах. Вернуть утраченное… Казалось, старейшины видели меня насквозь. Касались потаенных мыслей и страхов, давили на самое больное. Меня сковало суеверным ужасом, а на глаза навернулись слезы. Все вернуть, будто ничего не было… А что делать с той жизнью, которую я уже прожила потом? И хорошее в ней тоже было. Это неправильно — пытаться обмануть и переписать судьбу. Здесь, сейчас я верила в это даже сильнее моей дорогой Гихальи.

Я утерла слезы, решительно покачала головой:

— Ничего не прошу. Одну жизнь нельзя прожить дважды. Иначе это будет уже чужая жизнь. Я не стану оспаривать ваше решение — я сейчас же уеду. Лишь прошу, чтобы Исатихалье и Таматахалу позволили здесь остаться. Они рискнули всем ради меня. Им некуда идти.

Меня вновь пытали молчанием. Бешеный треск огня врывался в уши и, казалось, сводил с ума. Но я не уйду без ответа. Буду стоять здесь до тех пор, пока старейшины не смягчаться к старикам.

Наконец, я услышала гулкий утробный вдох. Долгий и мощный, как завывание ветра в расщелине скалы.

— Вы все можете остаться. На том, кто тебя привел, больше нет вины. Вина на том, кто посмел дать амулет чужаку. Он понесет наказание.

62

Это чудовищное решение было еще хуже предыдущего. Я буквально остолбенела, сама стала проклятой статуей. Наконец, с трудом покачала головой, чувствуя, как волосы встают дыбом, и морозит у самых корней:

— Нет, пожалуйста! Не надо! Мы все уедем, немедленно! Отмените свое решение!

Ответом была равнодушная тишина.

Я рыдала, умоляла, торговалась. Разве что не угрожала — мне было просто нечем грозить силе, которую я не понимала. Объявляла, что не уйду до тех пор, пока старейшины не сжалятся и не снимут вину с Гихальи. Но мне отвечал лишь хилый треск огня. Пламя затихло, уменьшилось, и теперь снова едва трепетало в плошках, сделав видимость почти нулевой. Лишь призрачные неверные очертания зала и проклятых статуй. Полагаю, старейшины этим давали понять, что аудиенция закончена, меня больше не слышат. И не хотят слышать.

Едва волоча ноги, я вышла к старикам. Ганоры были совершенно растеряны, и на их уродливых лицах застыло какое-то детское выражение, словно они оба разом выжили из ума. Исатихалья нервно дернулась, схватила мою руку и неистово прижала к губам. Таматахал с тем же рвением завладел другой рукой. Какое-то время я стояла в опустошенном недоумении, наконец, с трудом выдрала руки из цепких хваток:

— Да с ума вы посходили, что ли?

Старики не ответили, будто оба находились в каком-то нервном ступоре.

Ворота с грохотом отворились — нам приказывали убираться отсюда. Задерживаться не было смысла. Больше того — я чувствовала, что это может быть попросту опасно. Дело сделано… Как бы я хотела отмотать время вспять… Так, как предлагали эти старейшины. До того момента, как решилась спорить. Но уже ничего не вернуть…

Мы вышли во влажную ночь. На улице было пусто, горели редкие огни. Я видела очертания каких-то построек на зеленоватом фоне Ока, но все они казались нежилыми — ни единого огонька.

Я посмотрела на Исатихалью:

— Куда мы теперь?

Она отрешенно кивнула:

— Домой…

Я больше ничего не спрашивала. Ни к чему. Не хотела допытываться, что именно старуха именовала домом. Теперь это имело мало значения. Накатила такая усталость, что я едва удерживалась в вертикальном положении. Будто проклятые изваяния вытянули из меня все жизненные силы. Я смертельно хотела спать, словно хлебнула какого-то ганорского зелья. И уже все равно, где именно. Хоть под порогом этого проклятого храма. Хоть в сточной канаве. Плевать.

Не помню, сколько мы брели по темной улице. Я висла на плече Таматахала, укладывала голову и время от времени прямо на ходу проваливалась в липкий сиюминутный сон. Но когда в очередной раз открыла глаза — задержала дыхание от изумления.

Вокруг было абсолютно светло. Яркие солнечные лучи, проникавшие в большие круглые окна светлой комнаты, будто прорезали плотный воздух, в котором кружились мелкие пылинки. Я лежала на мягкой чисто застеленной кровати. Над головой своеобразным балдахином свисали связки всевозможных амулетов на цветных шнурках. Десятки… Может, и сотни. При моей попытке подняться они яростно заколыхались, отзываясь треском и тонким перезвоном крошечных колокольцев. Словно служили странной сигнализацией.

Я даже не успела спустить с кровати ноги, как скрипнула дверь. Исатихалья прошаркала по комнате, улыбнулась:

— Ну, как спалось?

Я села рывком, потерла лицо:

— Сколько я проспала?

Старуха улыбнулась, обнажая крупные редкие зубы:

— Почти местные сутки.

Это мне ни о чем не говорило. Плевать.

— Где мы?

Ганорка улыбнулась еще шире, и я заметила, что от вчерашнего горя и оцепенения не осталось и следа. Исатихалья буквально расцвела… насколько, конечно, вообще можно было вообразить цветущую ганорку. Но она казалась отдохнувшей, умиротворенной. Счастливой. Даже немного помолодевшей. Она пододвинула к кровати маленькую скамейку и уселась. Будто умудрилась умоститься огромной задницей на шляпке гвоздя.

— У моей старшей сестры. Птахикальи. Муж ее давно умер, дети разъехались. Дом пустует. Так что, нам рады.

Я молча кивнула. Поймала себя на мысли, что надеюсь на чудо. Что все окажется сном. Я с опаской посмотрела на старуху:

— Мы были у старейшин?

Та помрачнела:

— Да. Были.

Я невольно сглотнула, стиснула зубы:

— И что теперь?

Та лишь пожала плечами:

— Только Великому Знателю известно.

— Они хотят наказать Гихалью. Что с ней сделают?

Ганорка покачала головой:

— Даже вообразить не могу. На моей памяти не было такого случая.

— А вообще были? Когда-нибудь такой амулет защищал чужака?

Исатихалья вновь пожала плечами:

— Я такого не знаю. Птахикалья намного старше — но и она такого не припомнит.

— А если я уеду? Может, забудется?

Ганорка даже хмыкнула:

— Такое не забывается. И даже если твоя жизнь оборвется — вину с твоей Гихальи уже не снять. Придется держать ответ. — Она накрыла мою ладонь своей лапищей: — Да и куда ты пойдешь? Разве есть куда?

Я покачала головой: некуда. Я даже на Эйден не могла вернуться. Я снова посмотрела на старуху:

— Наказание? Какое они могут назначить наказание?

Исатихалья пожала плечами:

— Кто же знает. Самое страшное — изгнание.

Я нахмурилась, чувствуя, как сердце с облегчением екнуло

— Значит, не казнят?

Старуха скорбно покачала головой:

— Для ганора изгнание — хуже смерти. Отлучат от веры, от самой сути. Изгнанные долго не живут. Они чахнут, иссыхают. Смерть становится долгожданным благом.

Я невольно сглотнула, чувствуя, как засквозило в груди, будто и у меня уже образовалась пустота.

— Но ведь должен быть какой-то выход?

Старая ганорка с сожалением покачала головой:

— Нет выхода. Только ждать. И надеяться.

63

Это было странное место. Но я едва ли могла объяснить эту странность. Может, и не было ее, а меня смущало лишь непривычное ощущение аномального спокойствия. Несмотря ни на что. Будто сам местный воздух был пропитан какими-то снадобьями, вселяющими умиротворение. Как наркоз… Он словно сковывал чувства, гасил остроту, оставляя разум удивительно холодным и чистым. А, может, не было никакого ганорского чуда, а просто мой организм включил защитные механизмы.

У меня появилось время на мысли, которые я столько времени гнала. Я боялась их. Но сейчас они лились во мне, как спокойная река. Я просто приняла их. Со всеми утратами. Все то, что было до Эйдена. Приняла, как часть своей жизни. И мне стало легче. От понимания, наконец, кто я есть. От осознания, что больше не осталось пустоты, которая мучила меня. Но теперь я стала другой. От девчонки, изводившей нянек в садах Нагурната, тоже почти ничего не осталось. Лишь воспоминания…