Метка рода (СИ) - Богатова Властелина Страница 8

— Разобьют, едва мы войдём в княжество, — погладил угольные усы Сыгнак.

Тамир поднял чару, намочил язык хлебным квасом.

— Не бухти, Сыгнак, видишь знак добрый — в запазухе у самого Тенгри, — оборвал его Аепа. — Им сейчас не резон наживать больше врагов, сам видел, какая тьма творится на Переволоке.

Ярко припомнил Тамир недавнюю сечу — самую кровавую, пожалуй, из всех. Многие, кто переправлялся через реку, так и остались, пробитые стрелами, окрашивая воды великого Итиля. Там Тамир приобрёл много добра, да и потерял немало.

— Мир с князем полянским как ни поверни, а нужен, — Тамир прищурился на дым, — много выгоды в том, коли два племени плечом к плечу встанут, силы объединят, против врага стеной несокрушимой пойдём. Ко всему зима приближается, своих припасов из-за творящегося кровопролития не так много соберём. И коль скоро будет продолжаться такое… — Тамир смолк, оглядел, задумавшихся каждый о своём мужей, а рядом всё громче рокотали бубны, всё зычней гремели голоса воинов, собравшихся вокруг боровшихся противников, что мяли друг другу бока, пока один из них не ляжет на лопатки. — Ну а если князь что злое против задумал и станет чинить — не умру, пока не отсеку ему руки, пусть слышит мои слова Тенгри-хан.

Мужи замолкли, нисколько не сомневаясь в словах кагана Тамира. Каждый из них знал, что данное им обещание будет сдержанно.

А после много разговоров и споров было, много крепкой браги лилось в этот вечер, много Тамир выпил, да всё не мог до конца тиски разжать: всё же в землях чуждых он словно арканом задушен — нет простора, в любой миг всё ждал подвоха. Но всё было спокойно кругом, далеко по берегу уносились в вечернюю глушь обрывки и смех грубой хазарской речи. Всё жарче полыхали костры, душной становилась ночь, и яростней обрывались голоса. Кровь горячими толчками ударяла в виски так, что слишком лёгкой становилась голова, разгорячая мышцы и разум. И лучше остановиться — на оплошность Тамир не имел права, столько людей под его крылом.

Хазарич поднялся со шкур, оставляя пиршество, что продлиться ещё до самого утра во славу и усладу богов, обвёл взором становище раскинувшееся, доходившее почти до самого русла. Откинув полог, вошёл в освещённый одним пламенником майхан, распоясался, стягивая липший к спине кафтан. И хоть был пьян, а услышал тихое шевеление сбоку, тень лёгкая скользнула к нему. А после горячие женские руки легли на плечи.

-----------------------------

[1] Майхан — монг. палатка.

[2] Хавар — монг. весна.

[3] Полынянка — горькая настойка на полыни.

Глава 13

Запах трав и цветов полевых обволок Тамира, разлился сладостью по горлу, опускаясь в грудь знакомой тяжестью, проник в самую кровь, взбудоражив так, что закаменела плоть, отзываясь на лёгкие, горячие прикосновения полянки. Она прильнула к нему телом своим, дрожала вся. Горячее дыхание опалило спину меж лопаток, а следом влажные губы оставили след на коже, пуская к животу жаркую тугую волну. Тамир, сжав зубы, развернулся резко, перехватив девушку, притянул к себе так стремительно, что она и не поняла, как оказалась в его плену. Прижалась мягкой грудью с твёрдыми вершинками, задрожала сильнее. Глаза не напуганные: давно в них угас тот испуг животный, когда Тамир перехватил её у кангаров, что везли на торг вместе с остальным награбленным добром. А после он не выпускал её из своего майхана, сминая белые крупные бёдра, брал горячо и жадно каждый раз. До сих пор не знает имени её, да ему и не нужно — что нужно, он брал. И сейчас особо остро хотел погрузиться в упругое влажное лоно, врываться и владеть.

Тамир сжал тугие жаркие под льняной рубахой бёдра, пронёс её до выстеленного ложа, смотря в серо-голубые, как почти у всех полянок, глаза, в которых чуть подрагивал росами блеск, да всё же будто заволокло их тяжёлым туманом, утягивая Тамира в пропасть. Полянка всхлипнула глухо, когда он, собирав в горсти блестящие огненные, словно языки пламени, пряди, ворвался в неё, задвигался резкими толчками, вбиваясь в податливое тело, сжимавшего его изнутри тугим захватом. А поймав её полные губы, сладкие, как мёд, распалился ещё больше, выбивая из неё стоны толчками, такими резкими, твёрдыми, что полная грудь с красными, как маки, тугими вершинками всколыхивалась, привлекая Тамира накрыть их ртом...

***

И когда он проснулся, в приоткрытый полог струился щедрый свет — уже в самом разгаре утро. Прислушался, но в становище тишина стояла — после гульбища то дело обычное, отдых каждый заслужил. Тамир приподнялся выйти из тесного укрытия, пропахшего солью пота и жара, тревожа рядом спавшую полянку, вспомнив, что брал её всю ночь. Волосы полянки мягким блестящим ковылём разметались по постели, тело молочное в сумраке майхана чуть светилось тускло, вызывая в Тамире новую волну жара, что опустилась в напряжённую после пробуждения плоть.

Она потянулась к нему, обхватывая ладонью его шею, положила лениво подбородок на плечо, сонно смотря на Тамира из-под тяжёлых чуть подгоревших от беспощадного степного солнца ресниц. И чем ему нравилось с ней — то загадка, их женщины ничуть не хуже, а в чём-то даже и лучше: крепкие, выносливые, и бёдра крутые, за которые только ухватиться, и жарче они в постели как угли — в руках не удержать, обожжёшься. Но уже не одну он успел распробовать полянку, как появилась эта лисица в его кочевье, а всё равно каждый раз чужачка оказывается рядом с ним.

Девица, огладив его грудь, ладонью под меха скользнула, проведя по тверди. Губы полянки, размякшие от сна, чуть дрогнули в полуулыбке. Тамир притянул её, закидывая стройную ногу себе на бедро, сажая её наездницей. Полянка нависла над ним, упали мягкие пряди на грудь Тамира, огладив прохладой, поцелуи девицы, что клейма, жгли кожу, опускаясь всё ниже к поясу, но полянка вдруг замерла, а следом прошлись пальчики по коже там, где был след. Сошлись росчерки бровей на переносице девицы, а потом удивление отпечаталось на лице полянки, насторожило её увиденное.

Отметина эта с самого отрочества Тамира, и как вспоминал о ней, гарь палёной плоти вставала в глотке, отдавалась в грудь тупой болью — помнил отчётливо, ни на миг не забывал, что однажды отметина эта сохранит ему жизнь или погубит за то, что не достоин он называться потомком Ашина[1], и всё потому, что родила его наложница отца, что родом из племени чужого, куда Тамир и прибыл ныне. Смяв бёдра полянки, Тамир чуть приподнял девушку, плавно насадив на себя, проникая с напором в жаркое тугое лоно.

Полянка ахнула бессильно, поддалась вперёд нагибаясь над ним ковылём гибким, обхватив его шею, задвигала бедрами, насаживаясь глубже, раскачиваясь, выдыхая жаркие стоны, опаляя губы Тамира... Волны наслаждения бурно забились по телу, подкатывала к самому горлу, вынуждая мышцы натянуться, скрутиться верёвками. Тамир зарычал в её губы от нетерпения, сжал больнее, впиваясь загорелыми пальцами в белую плоть, пронизывал беспрерывно, выталкивая из горла девки сладкие слуху стоны. Полянка зажмурилась, глотая мелко воздух, откинув голову назад, открывая взгляду Тамира белую длинную шею, разбрасывая по бёдрам и коленам мягкие волосы. Тамир вонзался в её влажные мягкие складки, оглядывая её сочное, гибкое, молодое тело, окутанное зеленоватым  светом утра, пока не вошёл так глубоко — до самого упора, сжав мягкое тело в руках, продолжил резкими толчками всаживать налитую твёрдым камнем естество, пока не взметнулись в груди огненные вихри, опрокидывая Тамира в бурлящий поток. Удовольствие тугими толчками разнеслось по телу, не отпуская долго, словно он оказался под не прекращавшимся ливнем, что оглушил на время.

Полянка бессильно обмякла, упала на его грудь раненой птицей, прижавшись влажным мягким животом к его мускулистому животу, ещё подрагивавшему судорожно. Оставался в ней, наслаждаясь узостью её лона, что теперь заполнилось его семенем. Тамир, сглотнув сухость, приоткрыл веки, огладив мягкие округлости ниже поясницы девушки, вновь смял, вдавливая пальцы, ощущая тугой захват, что разогнал по телу остатки томления.