Чужая игра для Сиротки (СИ) - Субботина Айя Страница 8

— Матильда, стой! — кричит Орви.

Как бы быстро я не летела, он все равно догоняет меня.

Почти протягивает руку, чтобы схватить за плечо, но я успеваю вовремя остановиться и повернуться к нему лицом.

Дышу тяжело и испуганно.

В груди по-прежнему жжет так сильно, словно в ней дыра размером с кулак.

Орви все еще трясет рукой, но уже хотя бы не стонет от боли. Достает из-за пазухи платок и кое-как, помогая себе зубами, перевязывает несчастную ладонь. Я просто держусь подальше, потому что боюсь причинить ему еще большую боль.

— Матильда, ты это сделала. — Это вовсе не вопрос, а утверждение, которое звучит не очень успокаивающе. Как и его сосредоточенный взгляд. — Как?

Должна ли я все ему рассказать?

И если я все расскажу — как он распорядится этой правдой?

— Я… я… — заикаюсь, и пячусь, стоит ему шагнуть ко мне. — Пожалуйста, не подходи. Просто… стой где стоишь. Я не знаю, что будет. Я не понимаю, что это такое!

Голос срывается, потому что мне действительно очень страшно.

Раньше я по крайней мере никому не причиняла боль, а уродства, вдруг появляющиеся на моем теле, потом так же внезапно исчезали.

— Тебе нужно успокоится, — смягчается Орви. Даже пытается улыбнуться, но видимо боль напоминает о себе, потому что вместо улыбки получается кривой оскал, от которого у меня неприятные мурашки по коже. — Ты ведь не сделала это нарочно?

— Нет, никогда! Не тебя! Ты же…

Хвала Плачущему, я успеваю вовремя прикусить язык, но сказанного все равно достаточно, чтобы Орви смягчился и на его щеках мелькнул едва заметный румянец.

Я тоже осторожно выдыхаю.

Наверное, ему можно рассказать. Больше некому. Ведь он уже и так знает обо мне столько тайн, что расскажи он о парочке настоятельнице — меня бы просто заперли в комнате для молитв до конца моих дней.

— Ты никому не расскажешь? — спрашиваю я.

— Даже если бы ты превращалась в дракона — не рассказал бы!

У него такое открытое и честное лицо, что, наконец, исчезают все сомнения.

Неподалеку есть скамейка, куда мы садимся, словно заклятые враги — на разные края, держась подальше даже от намека на прикасновение.

Слово за слово, я рассказываю ему тот свой сон, который вижу так часто, что выучила наизусть. Очень странно, что я помню запах сырого сумеречного леса, пожухлой листвы, помню, что у женщины из сна, красивые белокурые волосы и идеально белая кожа, покрытая тонкими свежими царапинами. А мужчина ходит тяжело и жестко, и улыбка у него — недобрая.

Я помню, что они о чем-то говорят, но не разбираю ни слова.

Потому женщина бросает последнюю фразу и…

Тут я обычно просыпаюсь.

Орви слушает молча и ни разу не перебивает.

А когда заканчиваю, вдруг, немного смущенно, признается:

— Знаешь, я до сих пор вижу во сне похороны матери. И когда просыпаюсь — на душе такая тоска, словно это случилось вчера, а не годы назад.

Я знаю, что он хочет меня приободрить, и бесконечно благодарна.

Даже если бы он не открыл в ответ свою тайну, я бы все равно думала, что он самый лучший человек на свете. Потому что по крайней мере не пытается заклеймить меня проклятием.

И не пытается сдать ближайшему служителю Инквизиции.

Если бы кто-то из этих бессердечных всесильных в Артании людей узнал, что девчонка-монашка вот такое устроила, меня потащили бы на костер без суда и разбирательства.

Орви неожиданно встает, подходит ко мне и, опустившись на одно колено, говорит, глядя в глаза и прижимая к груди перебинтованный носовым платком кулак:

— Клянусь, что никогда и никому не расскажу твою тайну, Матильда. Унесу ее в могилу. Как и мою… любовь к тебе.

Я ужасно испугана.

Я не понимаю, кто я и за что мне все это.

Но когда мужчина, от которого дрожит сердце, признается в любви, даже монашки Плачущего пускают счастливые слезы и поскорее, чтобы не сгореть от стыда, прикладывают к пылающим щекам прохладные ладони.

— Я обязательно придумаю, как тебя спасти, — говорит мой милый Орви, и в знак клятвы очень целомудренно прикасается лбом к подолу моего платья.

***

До постоялого двора мы возвращаемся молча, держась друг от друга на расстоянии вытянутой руки.

Моя голова вся забита мыслями о том, какие книги можно поискать, чтобы найти там хоть что-то похожее на то, что происходит со мной. Но вряд ли там осталось хоть что-то «непотребное», после того, как настоятельница Элиза совершила акт карающей святости и чистоты.

Но ведь просто сидеть и ничего не делать, тоже нельзя?

Кто знает, что может случится в следующий раз.

— Дальше я сама, — останавливаюсь в паре домов от постоялого двора. Орви хмурится. Но я торопливо поясняю: — Если меня случайно хватились, то уже наверняка караулят у двери или за порогом. И тогда мне очень влетит. Но если меня увидят в компании мужчины — влетит вдвое больше.

Орви нехотя, но соглашается.

— Ты… снова на войну? — спрашиваю я, боясь услышать ответ.

— Нет, — недовольно морщит нос он. — Завтра вместе с отрядом отправляюсь в Роуг-Холл. Буду стеречь королевских невест.

Я что-то краем уха слышала об этой старой традиции, но не имею ни малейшего представления, как она происходит и где.

Но одной мысли о том, что мой Орви будет окружен первыми красотками королевства достаточно, чтобы мое только-только воспрянувшее духом настроение, тут же скисло.

— И это надолго? — с досады прикусываю кончик пальца, стараясь не представлять, какие они все красивые, в дорогих платьях, с идеально гладкими волосами и ароматными каплями на шее.

— На пару месяцев, если Его Величество король Эвин не влюбится сразу так сильно, что прикроет весь этот балаган через недельку-другую.

Судя по его недовольному тону, Орви охотнее бы снова отправился на поле боя, чем следил за тем, чтобы королевские невесты не повыдергали друг другу волосы.

Что ж, по крайней мере, он не будет рисковать жизнью.

— Я напишу отцу, — говорит Орви, когда приходит пора прощаться. — Он передаст весточку, когда привезет товары на обмен. Если успеешь — напиши хотя бы пару слов в ответ, чтобы я знал, что с тобой все в порядке.

Я быстро киваю, бросаю на него последний расстроенный взгляд и быстро, пока не разревелась, убегаю.

Странно, что здесь, когда до каменного двухэтажного здания, где мы обосновались на ночь, остается всего десятка два шагов, темно, словно в трольей пещере. Пытаюсь вспомнить, было ли так , когда я сбегала. Наверное, обратила бы внимание, раз это бросилось в глаза сейчас. А с другой стороны — я так спешила, что вообще не смотрела по сторонам.

Сбавляю шаг, как воришка, украдкой, пробираясь между каменными колоннами.

Остается совсем ничего, рукой подать.

Выдыхаю, мысленно радуясь, что не сбылся мой самый сильный страх — на крыльце постоялого двора пусто, в окнах второго этажа — темно.

Значит, мое отсутствие осталось незамеченным, и нужно бы…

Моя мысль так и остается незаконченной, потому передо мной, словно призрак из могилы, возникает какая-то тень и, прежде чем успеваю позвать на помощь, накидывает мешок мне на голову.

Мой крик тонет в нем, словно в непроницаемой пустоте, а еще я понимаю, что не могу двигать ни руками, ни ногами. И мое тело парализовало до состояния деревянной марионетки, которые стоят в витрине Торгового дома сестре Шварцберг.

Который берут под руки и куда-то кладут.

Мне очень страшно, потому что тряпка у меня на голове глушит не только мои крики, но и все остальные звуки снаружи. Я как будто стала глухой, немой и слепой. И вдобавок — куклой.

Глава седьмая

Мне так страшно, что я даже начинаю подумывать над тем, что причина моего паралича и слепогухонемоты — не в странном мешке, а именно в страхе. Потому что, как бы я ни старалась справиться с паникой, она подступает к самому горлу и неприятно щекочет кончик языка.

Плачущий, сделай так, чтобы на этот раз я действительно просто спала. Ну что тебе стоит, если ты всегда помогаешь всем нуждающимся, а я, как-никак, твоя невеста.