Охотники за душами - Крис Брэдфорд Страница 9

Я только качаю головой, гоняя по тарелке очередную горошинку.

– Тогда что случилось? Проблемы с парнем?

– Нет, пап! – вскрикиваю я, от неожиданности роняя вилку. Запоздало доходит, что он имеет в виду любовные отношения, но слишком уж метко он умудрился попасть своей фразой. Аппетита и так не было, а теперь он совсем улетучивается, и я отодвигаю тарелку. – Можно, я пойду к себе?

Мама в ужасе:

– Доченька, но ведь ты почти ничего и не съела! – Она прикасается ладонью мне ко лбу. – У тебя, случаем, нет температуры?

Я отодвигаю стул, ножки его скрежещут по полу. Поднимаюсь на ноги.

– Нет, я точно не заболела. Просто очень много учебы сейчас, вот и все. Контрольная по истории на носу.

– Понимаю, – кивает папа, жестами советуя маме оставить меня в покое. – Эти старшие классы – всегда огромный стресс. Иди к себе, конечно, если хочешь, а понадобится что-нибудь – зови нас.

Я с трудом изображаю веселую улыбку в адрес мамы, целую папу в щеку и наконец убираюсь из столовой. Прикрывая за собой дверь, из вестибюля я слышу приглушенные голоса родителей.

– С Дженной происходит что-то однозначно скверное, – это партия мамы. – Она последнюю пару дней на себя не похожа.

– Может, просто подростковые гормональные скачки? – со вздохом предполагает отец. – Вспомни себя в ее возрасте…

– Стив, это не шутки – на ней лица нет! И в глазах сосудики полопались! И ты хочешь, чтобы я не волновалась…

– Совершенно нормально, что ты волнуешься, что мы волнуемся оба. Мы же ее родители. Но давай дадим ей время отдохнуть, как следует выспаться, и посмотрим, как дела будут обстоять наутро. Может, она просто подцепила вирус и за пару суток выздоровеет. А если проблема посерьезнее, мы найдем способ ее решить. Все вместе.

Губы мои невольно искривляются в грустной усмешке. В нашей семье главный решатель проблем – это папа, так всегда было и есть. Всегда готов выслушать, помочь найти выход… Но вот сейчас я далеко не уверена, что из моей ситуации найдется простой и безнапряжный выход – даже с помощью папы.

Я наконец-то у себя в комнате, в своем личном убежище, в своей крепости. С тяжелым вздохом я плюхаюсь за стол. В углу – моя широкая белая кровать, удобная, с пирамидой подушек, на вершине которой гордо восседает Коко – плюшевый кролик, игрушка детства, совсем старенькая, но любимая: ни за что не выкину. На стене в изголовье кровати на пробковой доске пришпилены любимые открытки из семейных путешествий, постеры, вырезки из журналов – в основном фотографии певцов моей любимой группы, The Rushes. У противоположной стены – книжный шкаф. Целая длинная полка занята историческими романами, полкой выше – школьные сертификаты и наградные грамоты, посредине – главная гордость: золотой кубок школы по спортивной гимнастике. Слева от шкафа – большое подъемное окно, выходящее на череду соседских садиков – обычный пригородный пейзаж, обрамленный гирляндой, которую я зажигаю по вечерам, и занавесками цвета фуксии.

Это моя тихая гавань, где я всегда чувствую себя в безопасности. Здесь и встреча с сумасшедшим бродягой кажется дурным сном, не более. И даже нападение в парке как-то отстраняется во времени и в восприятии, словно это произошло с кем-то другим. Но все равно изнутри меня сосет острая тревога. Чтобы отвлечься, я достаю из сумки учебники. Так, математика подождет, география тоже… Я открываю учебник истории на месте закладки. По странному совпадению, темой контрольной будет именно Французская революция. Я включаю ноутбук, чтобы делать заметки, и погружаюсь в чтение:

«Так называемый период Террора – фр. La Terreur – длился с 5 сентября 1793-го по 28 июля 1794-го. Его начало было спровоцировано конфликтом между двумя ведущими политическими фракциями – жирондистами и якобинцами…»

Я записываю даты и названия фракций. История никогда не казалась мне бессмысленным нагромождением чисел и событий – это на самом деле мой любимый предмет. В отличие от большинства одноклассников, которые считают ее скучной, для меня история – нечто очень живое и лично задевающее. У меня есть любимые периоды, вроде времени Тюдоров или Второй мировой войны, в которых я особенно хорошо разбираюсь – могу перечислить факты и события так точно, словно бы они имели место вчера. А если хорошенько сосредоточиться, то у меня даже получается словно бы перенестись туда и увидеть внутренним взглядом, как все было на самом деле.

«La Terreur был отмечен массовыми казнями так называемых врагов революции. В целом экзекуции было подвергнуто более 40 000 человек, из них 16 594 казни были выполнены посредством…»

Чок!

«…посредством гильотины, а больше 25 000 жертв на всей территории Франции казнены самочинно, без суда. Практически вся аристократическая верхушка Франции…»

Чок!

Я, вздрагивая, отрываюсь от чтения на третьем тупом коротком ударе, который слышится из-за окна. Наконец выглядываю наружу, чтобы увидеть, как наш сосед мистер Дженкинс возится в своем садике, одетый в зеленую ветровку, знававшую лучшие дни. Сейчас он под старой яблоней рубит коротким топориком груду оставшихся после обрезания кустов веток. Сейчас всего-то сентябрь, но мистер Дженкинс человек основательный и любит заранее набить дровишками для камина свой дровяной сарай. Я возвращаюсь к чтению под стук топора, создающий неровный, но постоянный ритм на заднем плане: «Чок… Чок… Чок».

«…Гильотина, которую тогда прозывали Великой Национальной Бритвой, стала своеобразным символом революционного времени, приобретя страшную славу тем, что именно на ней были казнены главные фигуры уничтоженной монархии – в том числе король Людовик XVI и королева Мария-Антуанетта».

Внизу страницы иллюстрация – репродукция картины маслом, изображающей казнь Марии Атуанетты на площади Революции 16 октября 1793 года. Мне очень легко внутренним взором воспроизвести эту сцену в действии – как если бы я стояла среди толпы. Низложенная королева в белом платье, с белой шалью на плечах, в белом чепце с черной лентой… Она с королевским достоинством сходит с открытой повозки под улюлюканье и свист собравшихся на площади. Ее конвоиры одеты в красно-сине-белые туники, цветов революции; они злорадно скалятся, грубо подталкивают ее вперед, к эшафоту… Она поднимается по ступенькам и по пути случайно наступает конвоиру на ногу – само собой, с ее губ слетает вежливое Pardonnes-moi. Палач – тот самый Шарль-Анри Сансон, чудовище, чье имя осталось в веках, – грубо состригает длинные волосы Марии, чтобы удар лезвия гильотины пришелся на открытую шею. Бывшая королева преклоняет колени для тихой последней молитвы – и ложится на доску. Привычным деловитым движением Сансон слегка сдвигает королеву вперед – и фиксирует ее шею в деревянной колодке…

Толпа безмолвствует. Глаза каждого зрителя кровавой драмы прикованы к ней, все жадно ожидают, когда