Тот, кого я хочу (СИ) - Лайонс Лора Страница 14

Бабник он, что ли? Падок ли на экзотику? Или любой на его месте бы не устоял? Или пережитой болевой шок сейчас толкнул моего любимого на грудь жизни-женщины? Я не знаю. Мне это уже не важно. Потому, что мы с ним обнимаемся и занимаемся любовью, молча, как животные.

Наташа

Три недели спустя

Вера Ивановна напомнила о себе по стационарному телефону натужным шепотом: Марина все еще не звонила.

Я кладу трубку и думаю. Моя подруга оставила здесь мать-гипертоничку с доходами лифтерши и сестру-восьмиклассницу с редкой «заботой» от алкогольного папаши в виде копеечных алиментов. А ведь Маринка в своей престижной фирме должна была неплохо зарабатывать! Фактически последний год она была и кормилицей, и главой семьи. Характер у нее есть. Что должно было произойти, чтобы она так резко себе изменила?

Замечаю, что уже какое-то время думаю о фотографии туземной красавицы, открываю ее. Потом нахожу в фотоальбоме несколько наших общих с Мариной школьных фотографий и располагаю их рядом с экраном телефона. Отступаю на шаг для полноты обзора. Как-то эти фото должны быть связаны. Почему подруга прислала мне эту картинку? И почему только мне? Что это — знак особого доверия? Намек на какое-то обстоятельство? Шутка? Во всем должен быть смысл, как и в статьях Налогового кодекса, надо только кропотливо искать между строк…

Что по времени означает ее записка под фотографией «не показывай до моего приезда»? До даты возвращения, которая была указана в ее заранее купленном обратном авиабилете из Манилы?

Или в записке она имела в виду тот отдаленный день, когда она вернется на Родину, заработав чемодан долларов? Ставлю вопрос по-другому: отсылая эту фотографию, знала ли моя подруга уже, что останется, или с Мариной действительно что-то случилось? Я прикидываю и так, и эдак. Странная женщина на фото тревожит меня. Я не могу больше без внутренней дрожи, без предчувствия чего-то непоправимого смотреть на это прекрасное разукрашенное лицо.

​

Утром, забежав к Вере Ивановне и сделав несколько звонков, я отправляюсь в полицейское управление нашего района. Кем-то в нем работает (или правильнее — служит?) еще один наш одноклассник, — моя детская неразделенная любовь, Володя Маркелов. Судя по отдельному кабинету (так меня информировали), он делает стремительную карьеру в структуре МВД.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Разыскиваю нужную дверь, имеющую только номер, и робко стучусь, излишне робко! Слышу какой-то возглас из-за двери, вдыхаю полной грудью и вхожу.

Как же профессия меняет человека! Несмотря на штатский костюм, передо мной сидит типичнейший до гротеска работник внутренних органов. Буквально стандартно-правильное лицо с плаката про полицию.

Рыжеватый блондин, аккуратная стрижка, мощные челюсти, широкие: брови, шея и плечи, суровое выражение лица. Нестандартные разве что веснушки, которые я очень хорошо помню. За столом мой одноклассник Вова — и вроде бы и не он. Полицейский чин восседает в кресле с черной высокой спинкой, перед ним на столе экран монитораа и скоросшиватель с несколькими бумажками, который хозяин кабинета закрыл при моем приближении. По правую его руку на тумбочке выстроилась шеренга разномастных стационарных телефонных аппаратов.

Бывший одноклассник словно бы ничуть и не удивлен моему неожиданному приходу. Командный голос хорош, загустел и окреп в сравнении со школьными временами. Я выдаю в ответ свое «Здрасьте» и сажусь, чувствуя облегчение от того, что больше не испытываю предательского трепета в его присутствии. А потом рассказываю и выкладываю факты, — фото и Маринины письма.

— Почему у матери Воробьевой не берут заявление? — задаю я первый вопрос. — Человек же пропал!

— А что указывает на то, что пропал? — парирует блюститель порядка. — Я, например, своей матери звоню раз в квартал (наверное), не чаще, а бабуле письмо еще в позапрошлом году начал, жаль, они мессенджерами не пользуются.

Я улавливаю тихонький веселый писк, какой издает, наверное, пришедшее на сотовый телефон сообщение. Вова косится на лежащий под рукой солидный смартфон и, заранее отмахнувшись от моих возражений, продолжает:

— Ну, хорошо, предположим, дела обстоят именно так, как видится вам с Верой Ивановной. Сколько дней от Марины нет вестей, — три дня-то хоть уже прошло?

— Это имеет значение?!

— Огромное! Если бы ты имела представление о работе полиции, не спрашивала бы. Понимаешь, — снисходит он до объяснений, — к нам заявления о так называемом исчезновении граждан поступают пачками. Типичный пример: встревоженная родня требует найти субъекта, вышедшего в ближайшую булочную за буханкой хлеба к обеду и якобы пропавшего без вести.

Безутешная супруга рвет на себе волосы, уверяя, что ее драгоценного мужа, несомненно, похитили какие-то злые зеленые или черные человечки — среди бела дня в центре города! — чтобы продать за бугром на органы. Сразу хочу сказать, что лично я не встречал подобного ни за время службы, ни в старых материалах…

«Так слава Богу», — мысленно комментирую я. А полицейский чин продолжает просвещать:

— Мы начинаем искать пропавшего, сбиваемся с ног и находим этого человека! Живого, разумеется, и здорового. Казалось, все должны быть счастливы. Но тут выясняется, что это он сам, совершенно сознательно и добровольно скрылся от родственников! Загулял, к примеру.

Живет неделю в свое удовольствие у бойкой девицы, иногда буквально в доме напротив. А сотрудники полиции даже не имеют права раскрыть его местонахождение безутешной супруге! Дурацкое положение, согласись. И возня, только отвлекающая от по-настоящему важных дел.

Вова поднимается с кресла и расхаживает по кабинету, отбивая окончания предложений резкими движеньями руки, будто дирижер — такт:

— Заявитель получает на руки отказ в возбуждении уголовного дела номер такой-то, отказные уведомления печатаются тиражами, как хорошие книжки. Я тебе по секрету сообщу — в нашей стране миллионы людей, местонахождение которых официально не установлено, — да-да, именно сейчас, в мирное время!

Если в ситуации с якобы пропавшим нет явных признаков криминала, если гражданин не имел при себе особо крупной суммы денег, не был связан с незаконным оборотом наркотиков, оружия или другим теневым бизнесом, то близким стоит просто набраться терпения и подождать. Ну, если уж и через три-пять дней человек не сообщит о себе — объявим в розыск!

Я киваю и раскрываю рот, собираясь вставить хоть слово, но мне это не удается. Владимир продолжает:

— Но и в этом случае, если нет оснований предполагать убийство и заводить производство по уголовной статье, ты даже не представляешь, сколько еще телодвижений совершит отдел полиции, прежде чем наступит возможность появления хоть каких-то результатов! Искать человека вообще очень сложно. И особенно — если он этого не хочет!

Сообщения на телефон Вовы сыпятся одно за другим, кто-то настойчиво желает с ним пообщаться и, похоже, не по служебному вопросу. Гаджет даже потихоньку двигается сам по себе, приближаясь к телу хозяина, как верный пес к ноге. Но полицейский только кратко поглядывает на экран, не пытаясь ответить.

— Уже прошло три недели, — успеваю я вклиниться в поток его жалоб.

— Да? Ну, хорошо, — не моргнув глазом, нашелся он, снова усаживаясь за стол, — предположим, мы завели дело по розыскной статье. Заметь, — не по уголовке, так как нет оснований, и что дальше? Она — там, а мы — здесь. Как нам ее искать? Ты, что ли, мне командировку на Филиппины выбьешь? Если человек пропал в другой стране, это полномочия их полиции. Понимаешь, неперспективное это дело, и точка! Явный висяк.

Он резким движением засовывает свой телефон, добравшийся до края стола, в карман брюк и пускается в объяснения:

— Каждое отделение полиции вправе работать лишь по своей территории. Ты, конечно, слышала, — это было в центральной прессе. Не так давно нашли тело офицера ФСБ, убитого при исполнении, вроде бы территориально в нашем районе, но вблизи границ области, буквально в нескольких метрах. Так наши спецы на местности определили, что тело было специально передвинуто, изначально лежало на территории области. Ну, мы его комиссионно и возвратили на прежнее место! — Владимир радостно хохочет.