С. Алесько - Поймать ветер Страница 2

— Ой, ну, вспомнил! Нырок в плаваньи, две недели как ушел и еще месяц проходит.

— И тебе, надо полагать, тоскливо? — я закончил, стряхнул друга и убрал в штаны, дабы не вводить чужую жену во искушение.

— Угадал, — жарко задышала и прижалась ко мне упругой грудью и мягким боком.

— Не надо, Дынечка, — осторожно взял ее за плечи и отодвинул от себя. — Я негодяй, изменщик, недостойный сдувать пыль с матросских башмаков твоего супруга, — да, я зело злопамятный. И слова моей одно-время-ненаглядной хорошо запомнил. К тому же насчет ночевки уже договорился, и спать мне предстояло вовсе не в холодной одинокой постели.

— Ну Пе-е-ерчи-и-ик, — заныла молодка. — Я ж не знала, что Нырок такой горячий только первые пару-тройку дней как из моря вернется. А потом ему и не надо ничего. У меня только и жизнь начинается, когда он за порог.

Знаю, меня это не красит, но от таких откровений сердце радостно подпрыгнуло. Я эту дуреху добивался в свое время изрядно. А она клюнула на обещание жениться и быстротечную страсть хитрого матросика. Дынька — дочь пекаря, сама пышная и лакомая, как румяная булочка, да и приданым ее батя не обидел. Я на девчонку никаких видов не имел, окромя кобелиных, а Нырок, тот навострился все заполучить. Но, видать, не хватило ему, коли с плаваньями не завязал. А может, просто сбежал от аппетитов молодой жены, раз ему много не надо. Да не мое это дело, опять же. И смотреть на эту пышечку желание давно пропало, не говоря уж обо всем остальном. Пущай сама выкручивается, раз прежде я для нее не хорош был.

— Не, Дынька, я не могу с чужой женой. Как ты меня тогда пристыдила, так я больше ни с кем…

— Чего треплешь-то зазря? — в голосе как будто послышалась злость. — Сегодня на площади у фонтана какой-то хмырь мрачный баб о тебе расспрашивал. Говорил, ты его жену соблазнил.

— Какой хмырь? — насторожился я. — Не смуглый, часом, со шрамом на шее?

— Шрама не видала, а лицом темен. И на левой щеке пятно. Мне страшно было разглядывать, родимое, али просто грязь, уж больно угрюмо он зыркал. А бабы после говорили, что картинка это нарисованная. Лист древесный, а может, травы какой.

Та-а-ак. Про лист я нарочно не поминал, чтоб точно знать, он или нет. Никак не думал, что древлянин так скоро меня нагонит… Надеялся, успею немного в Ракушнике погулять, деньжат еще срубить, чтоб не последней монетой с капитаном расплачиваться. А после — на корабль, и куда ветер занесет. Ну что мне было не держать в Пуще штаны заваязанными? Погодь, может, все еще не так плохо.

— Это гнусная клевета, Дынечка. И потом, откуда ты знаешь, что он именно меня искал? Перцем каждый второй молодец называется, — я и сам-то это прозвище выбрал для неприметности.

— Ну да, — усмехается. — Каждый второй! Только, по словам того мужика, росту женин любовничек среднего, сложения ладного, молодой, на лицо смазлив, волос имеет светло-русый, нестриженый, глаз серый с зеленцой, и мизинец у него на левой руке на один сустав короче, чем следует.

Ох, три болота и одна лужа! Все-таки по мою душонку. Рвануть бы сейчас в порт и на корабль, да Дыня наверняка побежит доносить. А раз мужик не поленился выследить меня до Ракушника, скорей всего и дальше не отцепится. Пересидеть бы где-нибудь… Глядишь, рогоносец решит, что след потерял, и отправится восвояси.

— Знаешь, Перчик, он сказал, в "Пере павлина" стоит, и ежели кто что о тебе знает, то без награды не уйдет, — продолжала молодка многозначительно, оправдывая мои наихудшие подозрения. — Но ты ж недавно в городе, бабы еще не пронюхали. Мне Дымок по дружбе сказал. Он в карауле стоял, когда ты в ворота в сумерках проскользнул. Я и подумала: Нырок еще когда вернется, ты мог бы у меня укрыться. Не вечно ж мужик этот в нашем Ракушнике обретаться будет? Прибежала сюда, в "Хрен и редьку". Думаю, вдруг по старой памяти зайдешь…

А вот это я и вовсе ненавижу. Когда меня за жабры берут, пусть и обставляют все так, будто добра желают. Такое еще гаже, чем если б прямо условия назвали. Прямо назвали… А это мысль! Мне ж предложили кое-что, а я отказался. Не захотел, видишь ли, предел переступать. О таком легко рассуждать, когда задница в безопасности. А в моем положении… Ежели древлянин сцапает, точно евнухом сделает. И это только для начала. Так что коли хочу остаться при своем хозяйстве, придется к Флоксе наниматься. Ну и наймусь. Чего я сразу на похоронный лад настроился? Может, все и обойдется. Почему решил, что со строптивицей может получиться, как с Ягодкой? Та была девица кроткая, нежная да привязчивая, вот и… Не вздумай казниться, Перец, давай-ка выкручиваться. Перво-наперво, Дыне голову задурим.

— Вот спасибо, Дыняша! Ты уж прости за недобрые слова, это все ревность. Я как узнал, что ты замуж вышла… Не, даже вспомнить не могу, сразу сердце рвется. Приду к тебе, только дельце одно у меня осталось. Должок забрать нужно. Раз такая хренотень, и мне прятаться выпало, денежки потребуются. Не тебе ж свои кровные на мою жратву тратить.

— Ладно, — просияла Дыня. — Я теперь живу на Соленой улице, это недалеко от…

— Знаю, где. Дом какой?

— Двухэтажный, в два окна. Я второй-то этаж жильцам сдаю, но у них вход отдельный, они про тебя не узнают, а и узнают — по-нашенски плохо разумеют, приезжие из-за моря…

— Да на Соленой улице, почитай, все дома двухэтажные, а половина из них в два окна! — мне начала надоедать болтовня Дыни, но отмахнуться от нее нельзя — тут же рванет в "Перо павлина". Не мужик, так хоть награда.

— У нашей двери горшок с душистым табаком стоит. Он весь в белых цветах — в темноте заметишь, да и запах почувствуешь.

— Вот это дело! Жди, Дыняша. Перины взбей получше, — от души приложил ее по заду и отправился восвояси.

Попетлял немного, чтобы проныра не выследила, куда именно я двинул, и пошел в "Теплую норку".

Заходить с главного входа не стал: слишком много глаз. Нырнул в узкий, провонявший мочой проулок и постучал в низенькую дверку, ход для своих, ну, или почти своих, вроде меня.

— Кто? — раздался изнутри тоненький голосок.

Повезло: это сестрица Флоксы, горбунья Машка. Вообще-то, ее зовут Ромашка, но длинное имя не приросло к крошечной сухонькой женщине. Все зовут ее Машка, немного по-кошачьи, но она не обижается.

— Это я, Машуля. Перчик, — проговорил вполголоса, приблизив губы к замочной скважине. Горбунья всегда прикладывает туда ухо, ожидая ответа.