Умберто Нотари - Маркетта. Дневник проститутки Страница 20

Я думала, что никогда не перестану и так, смеясь, умру.

Мало-помалу я стала успокаиваться, но мои губы, вздрагивавшие от последних раскатов смеха, еще долго шептали:

«Ува… жение… людей!».

28-е июля.

Вчера вечером, едва я успела растянуться на диване, как вошел бледный и худой юноша в темном костюме, черной поношенной шляпе, с широкими опущенными вниз полями, черном галстуке «лавальер», низеньком стояче-отложном воротничке, плохо вычищенных сапогах, с оттопыренными карманами, из которых выглядывали пачки газет. Вообще вся его наружность имела вид неприличной и намеренной небрежности, не лишенной, однако, изящества и ума.

В манерах этого субъекта чувствовалось желание скрыть под спокойной развязностью неловкость и беспокойство человека, попавшего куда-либо впервые. Он сел на диван близ дверей, снял и положил возле себя шляпу, закинул ногу на ногу, закурил папиросу и оглядел все вызывающим взглядом, в котором за сарказмом и показной скукой скрывалась робость, свойственная провинциалам.

– Новичок к тебе, Манон. Встряхни-ка его…

– Внимание! Возможно, что это русский нигилист.

– Да нет; истый обитатель мансарды!

– Полетта, вот свеженький раджа, только что прямо из Индии!

– Одетый как пролетарий…

– Отнеси его в ломбард!

– В отдел полотна и фланели!

– Тише, он произносит речь…

– Кажется, молитву читает…

– Нет, спрашивает, где ватерклозет!

– У него солитёр!

– Тогда он эстет!

– Маркетта, пойди соблазни его.

– Это горькая ягодка, Маркетта!

– Ты себе оскомину набьешь!

– Посмотрите, нет ли у него бомбы!

– Держитесь за карманы!

– Смелей, Маркетта!

Между тем как мои товарки подтрунивали над неизвестным и надо мной, я подсела к нему. Его смелое открытое лицо с темным пушком на углах губ, в складках которых чувствовались страдание и гордость, сразу внушили мне симпатию к этому юноше.

– Итак? – обратилась я к нему, запустив руку ему в волосы.

– Итак? – повторил он, уверенно выдержав мой взгляд.

– Идем?

– Куда?

– Следуй за мной.

Он надел шляпу, нахлобучив ее на глаза, и молча последовал за мной. Проходя через уже наполнявшуюся переднюю, он слегка покраснел и глаза его чуть-чуть загорелись; он улыбался блуждающей детской улыбкой, улыбкой бесстрашного гражданина, поднимающегося на сцену по приглашению фокусника, чтобы дать ему платок или часы.

Я заперла за нами дверь; он опустился в кресло и сидел безмолвно, словно замечтался.

– О чем ты думаешь? – спросила я.

– Ни о чем.

Банальная пауза.

– Ты житель Милана? – настаивала я, чтобы завязать разговор.

– Нет, из Прато.

– Приехал искать работу?

– Нет… дела.

В ответе слышалось какое-то колебание.

– Давно ты здесь?

– Несколько дней.

– Нравится тебе Милан?

– Нет.

– Почему?

– Я ненавижу большие города.

Он на момент замолчал, а затем серьезно и спокойно добавил:

– В них научаешься преступлению!

Я смотрела на него с любопытством и вместе с тем с грустью: мне вдруг показалось, что передо мной циничный грабитель.

– Большой город, – продолжал он, глядя на меня в упор, словно я перед ним был не живой человек, – представляет собою нечто, ожесточающее вас, и вместе с тем нечто, заставляющее вас содрогнуться…

– Для тех, у кого нет денег, – перебила я его.

– А у тебя достаточно?

– А у тебя?

– У меня?.. Одно время я глядел только на тех, у кого было больше, чем у меня, не прощавших мне того, что у меня меньше, нежели у них.

– А теперь?

– А теперь я вижу всех тех, у кого ничего нет!

– При чем же тут большие города?

– А вот при чем! Бедный чувствует себя в этих потоках богатства и могущества еще беднее и страдает вдвойне: от собственной бедности и чужого богатства.

Он снова на момент замолк, а затем продолжал, говоря словно с самим собою:

– Когда я вечером прохожу по главной улице, я вижу обывательскую толпу, выставляющую и предлагающую свою посредственность, вижу горящие жаждой заработка глаза; слышу вульгарную пошлую болтовню; замечаю наглые улыбки равнодушного самодовольства; слышу голос дикого и черствого эгоизма, дерзкого и уверенного в своем благополучии, голос, который исходит из этой движущейся толпы перед залитыми светом витринами, где, безнаказанно издеваясь над нищетой и страданием, выставлены безумная роскошь и утонченнейший комфорт; голос, звучащий и в свете электрических фонарей и в кричащих афишах, и в звуках музыки, вырывающейся из открытых дверей кафешантана, и в звоне вагонов трамвая, и в стуке копыт, и в грохоте экипажей, и в сухом щелканье бича, и в реве автомобилей, и в свистке пронесшегося где-то вдали поезда, и в бесконечном числе других звуков, других шумов, сливающихся в одну оглушительную какофонию… голос, поднимающийся с улиц над громадным городом, словно таинственное жужжание насекомых, поющих на залитом солнцем поле свой опьяняющий гимн…

И если ты обожаешь жизнь, если в твоих жилах течет гордая кровь, но ты не имеешь денег, то эта картина веселой и лихорадочной жизни озлобляет тебя, вызывает в тебе безумную жажду разрушения и тебе хотелось бы, чтобы из твоих глаз исходила всепожирающая молния, из твоих уст – отравленное дыхание и из всех твоих пор – убийственный гной прокаженного, чтобы смотреть, дышать и прикасаться ко всем тем, кто владеет домами, женщинами, пожизненной рентой, семьей, радостями, почестями, славой, властью, всем, что ты видишь и чего у тебя нет!

Он устремил глаза вдаль и задумался.

Я не возражала. В его словах чувствовалось столько искренности, что я невольно примолкла.

– Но это еще не все, не весь «большой город», – снова заговорил он. – Я переменю декорацию.

Направься на периферию, на улицы окраин, где дома без улиц, а улицы без тротуаров; где потоки света сменяются тьмою бездны; где вырисовываются веселые здания, которые зовутся тюрьмами, больницами, ломбардами, ночлежками, дешевыми кухнями и так далее; где колеблющееся пламя редких фонарей призвано освещать самые ужасные преступления; где прохожих мало и где они ходят торопливо; где не проезжают кареты и слышится резкий свист маневрирующих паровозов; где приютилась голая деревня, словно обобранная хищными грабителями… Войди в один из этих переулков, где наверху, словно лунный свет, видно отражение того пылающего плавильника, который я тебе только что показал, а внизу чувствуется полная угроз и ужасов темнота; тени здесь оживлены, из полуоткрытых дверей вырываются взрывы смеха и грязные приглашения; здесь звуки голосов хриплы, а пение не напоминает ничего человеческое; стены домов и камни мостовой дышат преступлением, и в маленьком оживленном кафе ты можешь увидеть всех героев Виктора Гюго и Золя. Иди, иди и постарайся окинуть взглядом и эту часть громадного зверинца.