Юрий Слёзкин - Рассказы Страница 22

Мать его давно умерла. Но почему же он плачет? Что, если он сам начинает путать?.. Что, если его хитрость, его маленькая ложь свела его самого с ума?

Поспешно подымая руку, проводил Сергей Матвеевич холодными пальцами по влажному лбу, при свете затуманенной луны с трудом всматриваясь в темный овал на стене и ничего не видя. Путаясь, сбиваясь, не понимая значения слов, повторял он шепотом русские слова, простые русские слова:

— Почему я плачу? Неужели я так стар? Что, если сейчас поехать в Россию? Да, да, сейчас, сию минуту.

Нелепо начинал тыкаться во все углы Сергей Матвеевич, захлебываясь от слез, забирающихся ему в рот, капающих непроизвольно тяжелым каплями.

Но ведь поздно… Понимаешь ли ты, что поздно? И как он поедет? А Париж, а Жоржетта?

Он остановился и тупо глядел перед собою.

— Лиза, ты слышишь меня… Поверь мне, Лиза, я никогда не…

Внизу на улице шла целая процессия с факелами и пела «Мальбрука» {22}.

В зеленеющем воздухе взвизгивали свистки. Они неслись со стороны Saint-Lasar’а.

Еще один поезд уходил в Россию.

Январь 1918 г.

Петроград

Ситцевые колокольчики *

Случалось ли вам иной раз в знойный день, гуляя по саду или так просто, по улице города, невзначай забрести в такое местечко, где вы сразу начинали себя чувствовать необыкновенно покойно и радостно, точно вот вы только и желали попасть сюда, чтобы отдохнуть, утихомириться, зажмурить глаза и помечтать?

Казалось бы, уголок самый обыкновенный, просто клочок лужайки под тенью косматого дерева или случайный, масляный от солнца забор, затесавшийся между высоких строений — а вот почему-то на душе станет тихо и радостно, точно это и не весть какой райский уголок, точно лучшего вы никогда не видали. Или так устроен человек, что где-то в самом дальнем закутке его сердца живет незабываемый миг далекого детства, и достаточно какой-нибудь пустяковины, бросившейся в глаза, чтобы он обрадовался не зная чему и безотчетно провел бы несколько сладких минут. Встречаются на пути нашем и люди такие, но, увы, очень редко, с которыми без всякой особой причины необычно легко себя чувствуешь. Все в них и вокруг них вам по-своему либо и сами вы в их присутствии становитесь добрее, понятливее и мягче.

Вот эту безотчетную радость испытывал я каждый раз, когда удавалось мне попасть к Загорьеву. Случалось это не часто, так как, занятый работой, редко мог я урваться из города. Но зато и дорожил я этими свиданиями, отрывавшими от повседневных забот.

И не думайте, что был я с Загорьевым в какой-то давней, особенной дружбе, что были мы людьми одинакового образа мыслей, общих целей. Ничуть не бывало. Сошлись мы с ним случайно, в случайном месте — на вокзале, заговорили о пустяках и сразу почувствовали друг к другу привязанность.

Большой рост, косматая борода, серые приметливые глаза, громкий голос, похожий на лай простуженной дворняги — все в Загорьеве было просто, обычно и незамысловато. Но, увидя его, я не мог не улыбнуться приветливо и заговорить — о скверном вокзальном поваре, о глупом расписании поездов, делающем путешествие по России невыносимым. Такой разговор, пожалуй, навел бы тоску в обществе иного собеседника, а тут, напротив того, сразу почувствовал я себя спокойнее, удобнее, и пытка вынужденного ожидания перестала казаться пыткою.

Загорьев оказался матерым охотником, я тоже в свободное время любил побаловаться ружьишком.

— Вот, батенька, и отлично, вот, батенька, и превеликолепно! — раскатистым басом кричал Загорьев, трепля русую свою бороду.— Тут вам прямо расчет — и благодарение богу, что на меня напали. Над вами не каплет, милая не ждет, человек вы холостой и легкий — айда со мною в мои Овражки. Вам все равно по пути, по дороге на Бахмач, а город и дела от вас не убегут.

Чуть свет ко мне на станцию прибудем. Я вам Евсей Тихоновича покажу. Вот доложу,— ахнете! Уж на что я — водокачка, а он вдвое меня шире и к тому же верещит, точно на дудочке играет. Но верьте слову — человек отменный. Птиц любит — снегирей. У него их полные комнаты. К поезду не выйдет по службе, пока всех их не накормит, и выпить не дурак. В прошлом году на масленой на пари шестьдесят блинов съел {23} с приложением: «Мне, говорит, это все единственно, потому что я человек вдовый и себя девать некуда; чрево велико, а известно из физики, что природа пустоты не терпит». Отменный человек!

А то еще у меня раритет имеется: собака чудесная — кобель белый, стервец, с подпалинами. Мне он совсем необыкновенным манером достался. Целая, можно сказать, романтическая история, и притом с выстрелами. Я, видите ли, в роковую ошибку впал. Уж и не знаю, как это случилось; должно быть, спьяна, а только вместо особы прекрасного пола собаку увез. Бывает же такая незадача!

И ведь чуть жизнью не поплатился. Муж-то этой особы стрелять вздумал, одна канитель с ритурнелем {24}. Ночь, темно, зги не видать, тройка — точно белены объелась — скачет по колдобинам, а пес-то, будь трижды проклят, во всю глотку лает. Намаялся, прости господи! А привез в место назначения, так совсем насели [19], прямо засрамили. Ошибкой, видите ли, не то доставил. Нет, уж я от женщин подальше. Всегда с ними в историю впутаешься! Только это как-нибудь в другой раз доскажу, и вообще — лучше не поминать. А вы, право, фонов не запускайте {25} и айда ко мне! Ладно? Уж какими голубцами вас моя маменька угостит — так вы и представить себе не можете… У нее все — голубец: и хороший человек — голубец, и самого господа Бога она в умилении голубцом называет. «Вот, погодь, нам голубец-то наш всемилостивейший дождя беспременно пошлет», добреющая у меня старушка, древних устоев — воронежских. Ну да что там говорить. Поедемте! —

Точно за плечи взял, и хоть было приглашение это было необычно и до крайности быстро, да и спешил я по делам, но отнекиваться стал лениво, и на следующее утро из-за солнечного, глаза рябящего припека, за сизым косогором зацветшего клевера выплыла предо мною кудрявая усадебка, скрипнули низенькие воротца, шарабан зацепился колесом о столб и пара буланых, усердно кивая головами, подвезла меня с Загорьевым к барскому крыльцу.

Низкий, одноэтажный, обмазанный белой штукатуркой дом глянул на нас десятью своими настежь распахнутыми окнами, и с того часа стал он мне родным домом, а дорога к нему мила и знакома.

Не раз после того гащивал я в Овражках, отъедался там вволю, набирался сил, отдыхал душою. Матушке Загорьева я, кажется, пришелся по сердцу, потому что она частенько вела со мною душевные беседы и заботилась обо мне как о втором сыне. Эта добрая старушка, в серой, широкой, навыпуск кофте и белом чепце всегда советовалась со мною о сыне, говоря о нем как о малом ребенке.