Буду с тобой Страница 24

Я молчу и смотрю перед собой, уперевшись руками в руль. Мне нечего ответить. Я мог бы сказать, что это маленькая девочка, которую я впервые увидел на сцене актового зала детского дома. Которая смогла каким-то образом пробраться внутрь меня. И которая умудрилась придать моей жизни смысл, потому что я оказался ей нужен.

Девочка, которая писала мне письма и признавалась в любви. Я не верю в любовь, я слишком циничен, но Доминике нельзя было не верить. Мне запретили видеться с ней, но я мог приходить и смотреть, как она живет без меня — играет, бегает, смеется. Прятаться, чтобы она не видела, и смотреть.

Я мог рассказать, как несколько лет боролся за право опеки. Как хотел забрать ее из детдома, потому что видел, как она беззащитна и неприспособлена для детдомовской жизни. И что мне ее так и не отдали.

Я много чего мог бы рассказать громко и пафосно, если бы не было того дня, когда я возненавидел себя. Когда поклялся, что больше не подойду к этой девочке ближе чем на несколько метров. Дня, после которого я долго не мог отмыться, потому что чувствовал себя грязным извращенцем с потными руками.

Ей еще не было пятнадцати. Я приехал в детдом к Борисовне, привез одежду, которую купил детям — всю из бутиков, потому что Борисовна запретила одевать одну Доминику. А мне хотелось, чтобы моя девочка была самой красивой.

Мелкий дождь сменился ливнем. Когда я вышел из дверей, увидел Доминику с подружками, они бежали к крыльцу совсем вымокшие. Я встал за колонной, чтобы она меня не увидела, и смотрел. До сих пор мне мерзко от самого себя, я не должен был там стоять и пускать слюни, но я стоял, до крови впившись ногтями в ладони.

Она была в простом летнем платье, платье намокло, прилипло к телу, по длинным волосам стекала вода. Доминика смеялась и переговаривалась с девочками, а я стоял, будто меня гвоздями прибили, и понимал, как это правильно, что мне не отдали Доминику.

Потому что она больше не была той маленькой девочкой, которую я знал. Я должен был уйти, не смотреть, но поделать с собой ничего не мог. И от этого было еще омерзительнее.

Она была все еще по-детски угловатой, с длинными ногами и тонкими руками. И сама тоненькая, талия наверняка уместилась бы у меня в ладонях. Но платье, ставшее прозрачным от дождя, показывало, как меняется Доминика. И когда я представил, что мои пальцы смыкаются на ее талии, внутри забили настоящие гейзеры.

Впервые в жизни я благодарил всех, кто пресек мои попытки и завернул документы об опеке. Потому что я — долбаный извращенец. Я проклинал себя последними словами, но так и не тронулся с места. Девочки скрылись в здании, а я пошел к машине и стоял под дождем, пока одежда не промокла насквозь.

С тех пор я запретил себе думать о ней. Я хотел, чтобы она осталась в моей памяти маленькой девочкой, которая встала с инвалидной коляски, потому что я ее об этом попросил. Которая писала мне письма и хранила подаренную мною игрушку. Остальное меня пугало.

Я больше не приезжал и не следил за ней, не хотел видеть, как она превращается во взрослую девушку. Я боялся себя. Потому что не был готов, что моя маленькая Доминика вырастет. Потому что лучше сдохнуть, чем ее захотеть. Всего этого я не мог рассказать девочке, которая сидела рядом, чтобы меня не стошнило от самого себя.

Поворачиваюсь, смотрю на Нику. И до меня медленно доходит,  почему меня так тянет к этой сладкой девочке. У них одинаковое телосложение, цвет волос, похожие имена. Даже платье у Ники похоже на то, что меня чуть с ума не свело тогда.

— Доминика? — она почему-то вздрагивает и смотрит так удивленно, что даже рот приоткрывает. Наверное, я слишком надолго ударился в воспоминания. — А почему ты спрашиваешь о ней?

— Ты назвал меня во сне Доминикой, — отвечает не сразу, будто спохватывается. А я смотрю пристально в глаза.

Вообще-то, я не разговорчив, тем более во сне. Хотя с появлением в моей жизни Ники уже ни за что не готов поручиться, кроме того, что трахаться теперь хочется вдвое чаще. Если не втрое.

— Хорошо, — киваю медленно, — я скажу. Доминика — она как и я, детдомовская. Я ей помогаю.

— И все? — тянет разочарованно, а потом поднимает глаза и спрашивает шепотом: — Это просто девочка, Тим, или ты ее любишь?

— Я никого не люблю, — говорю, не глядя, и завожу двигатель. Машина мягко трогается с места, а я кладу Нике руку на коленку и глажу шелковую ножку.

— Она не моя девочка, Ника, если ты об этом. Сейчас ты моя девочка. И больше мы об этом не говорим.