Прости, я тебя не ждал (СИ) - Данлеви Мальва Страница 25

Драконом сапфировым в светлую даль.

Просто верить, что время, однажды излечит,

Поставит заплаты, прогонит печаль.

Я хочу побежать вместе с утренним снегом,

Бежать, чтоб звенела внутри пустота.

С ветрами так долго носиться по свету,

Будто я беспризорница и сирота…

Так долго бродить по бескрайнему югу,

По тропам скользить, выбиваясь из сил.

И спрашивать…спрашивать…спрашивать вьюгу-

А сколько ещё ты таких же убил?

Ellefantine.

Сейчас, оглядываясь назад, уже не так страшно. Именно страшно — и это единственное слово, хоть сколько-нибудь, способное описать мое состояние в первые дни моего пребывания здесь.

На Земле.

Понимание приходит не сразу, а как-то дымкой пробивается в детское, еще не оформившееся сознание, осторожно, неспешно, чтобы сразу не напугать, не раздавить на скорости, не превратить в жалкую отбивную. Так и случилось, но только в первый раз. Потом со мной уже никто не церемонился. Или я уже на подсознании своей сломленной души знала, что, раз ничего хорошего меня не ждет, то и миндальничать не стоит.

В первой жизни меня звали Моисеева Нина. Мы жили на окраине маленького провинциального городка на западе Омской области вместе с мамой и еще тремя ее детьми, я была самой старшей в семье, поэтому, как вы понимаете, легко мне не приходилось: принеси, подай, иди на фиг, не мешай, а еще убери, приготовь, за младшими детьми присмотри и так далее и тому подобное по списку. Моя биологическая мать Людмила была запойной алкоголичкой и наркоманкой. Последнее было не часто, но случалось, так как, наркотики — это дорого, а у нас, порой, и на кусок хлеба не хватало.

Антисанитария, тараканы и, практически, постоянный голод — это были вечные спутники той моей жизни.

Наша семья хоть и стояла на учете у надзорных органов, но эффекта от этого не имела, кроме пары пачек протухшей гречки с червями раз в месяц, да поношенной одежды не по размеру с такой же периодичностью. Вот и вся государственная помощь.

Надо ли говорить, что я была в ауте, когда окончательно осознала кто я и куда попала? Это был полнейший ступор и шок, мне было девять, и я была раздавлена. Раз и ты больше не Нина, а Равана Малигос, некогда сапфировая драконица. Но кому до этого есть дело? Разве что психиатрической больнице?

Три года каторги и свинской жизни, казались мне адом, но то был не он. Самая жара началась, когда в нашу, так называемую семью, пришел отчим. Нового отца семейства звали Алексей Арефьев, бывший, как здесь говорят, зэк, не раз отсидевший и такой же опустившийся, как и Людмила Моисеева. Вот такая парочка — гусь и гагарочка. Теперь они бухали вместе, по-черному, а когда мать отрубалась, папа Леша протягивал ко мне свои длинные, волосатые, грязные руки и стремились они залезть в мои старые, поношенные, застиранные до дыр, трусы. Я отбивалась, как могла, кричала и звала на помощь, но понимала, что рано или поздно, но он своего добьётся и, таки, изнасилует меня. Мать на мои жалобы меня один раз, но основательно, избила черенком от швабры и больше сетовать на судьбу я не смела. Только пряталась по соседям, когда они смачно пили, вот и все, что мне оставалось.

А потом мать умерла от передоза. Раз и нет Людмилы Моисеевой. И тогда, испугавшись, что папу Лешу больше ничего не остановит, я ушла из этой жизни. На тот момент мне было четырнадцать лет. Без предсмертных записок и сожалений. Надеясь, что в следующей реальности мне повезет больше, чем в этой.

Я уже тогда я знала, что Ниной Моисеевой все не ограничится.

Второе мое тело звали Настя Львова и я была инвалидом-колясочником. Очухалась в сознании, когда мне было около трех лет. Здесь, в матери мне досталась тучная, сварливая женщина по имени Тамара Львова. Некогда, они со своим мужем Геннадием Львовым рьяно хотели завести ребенка, много лечились, объездили пол света в поисках волшебной пилюли от бесплодия, но, в итоге, все же решили свою проблему и, спустя, почти одиннадцать лет брака появилась на свет я.

Позже я узнаю, что Тамару предупреждали медики и не один раз, что ребенок в ее чреве растет больным и неполноценным, но будущая мать не хотела никого слушать и слышать, она хотела ребенка во что бы то ни стало и ей было чхать на общественное мнение и мнение своего мужа. «Как же так, долгожданный ребеночек, как отказаться? Мы справимся, выходим, вылечим, поставим на ноги!» — думало это двуногое существо с женскими половыми признаками.

Ей было недоступно к пониманию, что такие заболевания опорно-двигательного аппарата и костно-мышечной системы, как у меня, просто не лечатся. Она обрекла меня на целую жизнь, длинной в двадцать два года, в теле инвалида первой группы. Я полностью была зависима от человека, породившего меня, заключена, как в клетку, в это больное, неспособное к движению, тело. Я ненавидела эту женщину всеми фибрами своего существования, но ничего поделать не могла. Увы и ах, но мы живем в гуманном обществе, где позволено родителям играть в живые, но больные игрушки.

Отец оставил мать и ушел в другую семью, когда мне было четыре года. Не смог, сбежал и я ему люто завидовала, потому как я этого сделать не могла, даже наложить на себя руки была не способна. Калека, что с меня взять?

Оставшиеся годы я изо дня в день выслушивала причитания Тамары о бренности бытия, о том, что именно я повинна в ее непростой судьбе, что я ничтожество, которое сломало ее идеальную жизнь. Но при этом очень дорожила мной. Нет, то была не любовь, просто на меня полагалась пенсия по инвалидности, на которую мы с ней на пару и выживали. А еще, она очень кичилась своим статусом перед соседями, да и вообще, каждым, кто пожелал ее выслушать, мол «смотрите, я мать-героиня, тащу сама на своем горбу особенного ребенка». М-да.

В двадцать один год меня не стало. Врачебная ошибка, анафилактический шок при анестезии. Хотите честно? Я бы порадовалась, если бы была жива.

Третье тело звали Моник Дикинсон. Я была чернокожей афроамериканкой, очень низкой и очень тучной, у меня были проблемы с щитовидной железой и не только, но моим биологическим родителям было плевать на мои трудности. Мать, Руч Дикинсон, бросила нас — это меня и еще двоих моих сестер — на пьющего и, страдающего какими-то психическими расстройствами, отца, Саймона Дикинсона, и уехала в лучшую жизнь на пару с молодым любовником. От этого удара папаша наш запил еще пуще прежнего, а спустя два дня тотального запоя расстрелял нас с сёстрами на пороге собственного дома в приступе алкогольного делирия или, по-простому, белой горячки. На момент смерти мне было всего семнадцать лет.

В четвертой жизни мне досталось мужское тело. И опять Россия, как-то невероятно мою душу тянуло в эту страну. Меня звали Олег Зиновьев и родился я в маленьком приморском городке Краснодарского края, все, на этом плюсы заканчивались. Всю свою долгую жизнь, а прожила в этом теле, ни много, ни мало, девяносто два года, я была для окружающих попеременно, то геем, то педофилом. Почему? Ну, наверное, потому что людям странно видеть одинокого мужчину без семьи и детей. Многим не по уму смириться с тем, что холостой и бездетный мужик просто живет в свое удовольствие. Нет же, так не бывает, не по-людски это!

Да, видимо, по-людски, было мне на старости лет родной дом спалить, к чертям собачьим, просто по надуманной причине. Плеваться мне в спину, проклятья кричать тоже по-людски. Трижды избивали, сильно, до переломанных ребер и рук, не жаловалась, бессмысленно все это. Только плакала вечерами от безнадеги и тоски по дому, по своему родному телу, по лучшей жизни, не такой страшной, как эта.

Даже тело в этом мире и то являлось источником моих постоянных мучений. Оно все время болело! Без шуток. Даже от хорошего и то страдало, занялся ты, например, неожиданно спортом, а на утро — «бац», а у тебя все ломит и трещит по швам. Что уж говорить об остальном? Зубная боль — это вообще отдельная тема, первый раз я даже испугалась, думала все, умираю, а оказалось нет, обычный кариес и пульпит. Старость страшна по-своему, это что-то похожее на мою жизнь номер два, ты становишься таким же беспомощным, слабым и никчемным. И это реально страшно. Настрадалась и устала я от этого долгого и бесцельного существования, а как представляла, что сейчас начнется все по новой, так хоть волком вой. Безнадега!