Теодор Рошак - Воспоминания Элизабет Франкенштейн Страница 45

Этот вопрос продолжал преследовать меня, пока я работал над «Воспоминаниями» Элизабет. Поэтому летом 1834 года, хотя и будучи не вполне здоров, я предпринял стоившую мне чрезвычайных усилий поездку, чтобы продвинуться в своих изысканиях. Я решил посетить Женеву и попытаться найти следы участниц ритуалов, о которых упоминала Элизабет Франкенштейн. Я не нашел ничего лучше, чем обратиться за помощью к тамошним церковным властям. Пастор собора Сен-Пьер, месье Антуан Лаватер, неожиданно изъявил готовность побеседовать со мной на эту тему. Он испытывал что-то вроде научного интереса к данному периоду и потому встретил меня с особым радушием.

Как ни старался я, чтобы мои вопросы звучали по возможности академично и обтекаемо — я не упоминал ни о Элизабет Франкенштейн, ни о ее мемуарах, источнике моей осведомленности, — пастор мгновенно понял, какие ритуальные практики я описываю. Он поведал о культе, существование которого было раскрыто при его предшественнике. Больше того, за принадлежность к этой секте была осуждена жена одного из молодых пасторов конгрегации — Шарля Дюпена. Он забыл имя той женщины, но мадам Лаватер, присутствовавшая при разговоре и принявшая в нем живейшее участие, припомнила, что ее звали Франсиной. Не известно ли ей что-нибудь о дальнейшей судьбе Франсины? Только то, что муж отрекся от нее, а позже ему удалось добиться, чтобы их брак признали недействительным.

Пастор Лаватер, будучи необыкновенно просвещенным человеком, не соглашался ни с одним мнением, которое приписывало дьявольский характер тем женским сборищам.

— Ведьмовство, — признал он, — это пережиток древних суеверий. Благодарение Богу, мы больше не видим ничего дьявольского в подобных делах!

Но он был весьма озабочен сексуальной распущенностью, которой сопровождаются подобные культы; это, чувствовал он, бесспорно, оказывает развращающее влияние. Особенно потому, что жертвами становятся женщины общины, эти культы подрывают самую основу семейной жизни и по этой причине должны быть искоренены. Есть ли у него, осведомился я, какие-либо основания полагать, что подобные практики уцелели до наших дней? Чуть ли не с негодованием он ответил, что может уверенно подтвердить: подобных сект в Во не осталось, а в этом кантоне, напомнил он, главенствуют культурные традиции франкоязычной Швейцарии. Что до других кантонов… ну, это другое дело.

— Швейцарских немцев, как вы знаете, притягивает варварское. Итальянцы, — дипломатично кхекнув, добавил он, — безнадежны, когда нужно держать жен в руках. Думаю, редкая итальянка не ведьма. Им от рожденья присущ malocchio [26].

В отличие от дружелюбно откровенного викария главный синдик города, некий Франсуа Ребюфа, оказался очень раздражителен и груб. Я заранее послал ему письменную просьбу назначить мне встречу; но если бы его жена сама не открыла мне дверь и не проводила меня в покои, я решил бы, что мне отказано в приеме. Я лишь на шаг продвинулся в своих расспросах о баронессе Франкенштейн и Франсине Дюпен, когда почувствовал, что между синдиком и мною опустилось нечто вроде стены из льда. Я заключил было, что причина имеет политический характер; его семья, как я узнал, очень пострадала в общественных катаклизмах при предыдущем поколении; видимо, он до некоторой степени возлагал на Франкенштейнов ответственность за гонения, которым подверглись его предки. Исторические связи с савоярами, чувствовал он, ставили под серьезное сомнение верность Франкенштейнов городу. Особое раздражение синдика вызвало то, с какой гордостью барон продолжал носить свой титул: «Только чужак-савояр будет похваляться баронским титулом». Понятно, что теперь он смотрел на события той эпохи с позиций реакционера. Уж не затронул ли я своими расспросами, гадал я, тему, слишком для него болезненную? Но вскоре заметил, что его раздражение имеет личный характер. Наконец он сам открыл причину.

— Надеюсь, сэр, что целью сих ваших изысканий не является дальнейшее очернение репутации нашего города.

— Очернение? Но, сэр, я никогда не совершал ничего подобного.

— Но это уже случилось. Многие женевцы не приветствовали публикацию ваших бесед с Виктором Франкенштейном. Мы бы предпочли, чтобы все до единого забыли об этом чудовищном отклонении в истории нашего города. Вы же вместо этого увековечили имя этого человека. Безумные ученые! Монстры! Наши богобоязненные, уважаемые граждане не желают, чтобы их связывали с ними.

Хотя я искренне просил извинить меня за возможный ущерб репутации женевцев и уверил, что такого не было в моих намерениях, смягчить синдика не удалось.

— Вам следует знать, сэр Роберт, что многие из нас рассматривают изданную вами историю всецело как порождение нездоровой фантазии. Чьей фантазии, вашей или доктора Франкенштейна, я не мог ясно решить до этого момента. Но теперь, когда вы явились расспросить меня о ведьмах… ведьмах!

На этом наша беседа и закончилась, возмущенный синдик покинул комнату, предоставив обескураженной жене самой выходить из неловкой ситуации. Добрая женщина принесла искренние извинения за поведение мужа, объяснив, что Франкенштейны и Ребюфа враждуют уже много поколений.

— Барон Франкенштейн, несмотря на титул, который он пожелал носить, — либерал, много содействовавший тем политическим процессам, в результате которых семья мужа сильно пострадала во время волнений. Воспоминания об этом до сих пор кровоточат.

Не могла бы она, спросил я у дверей, чем-нибудь помочь мне в моих поисках? Она уверила, что не может.

— Женщины, которых вы пытаетесь найти, давным-давно изгнаны из нашего города. Мало кто захочет говорить с вами о них — по понятным причинам. Советую вам оставить свои замыслы, пока вы не привлекли к себе более опасного внимания.

Вопреки совету мадам Ребюфа я продолжил поиски, но теперь прибегая к помощи жительниц города: двух учительниц, сестры милосердия, знатной дамы… Даже останавливался поболтать с женщинами, которых встречал по дороге к виноградникам. Учтя все, что я теперь знал об этой буколической культуре, я представлялся женатым человеком, чья супруга ожидает ребенка и нуждается в помощи повитухи, каковые, как я узнал, доныне практикуют в здешних местах. Женщины, к которым меня направляли, все как одна были тоскливыми старухами, почти в точности такими, какими я представлял себе деревенских колдуний. Каждой из них я задавал один и тот же вопрос: не слыхала ли она о Франсине Дюпен или женщине по имени Серафина? Я надеялся, что эти имена помогут повернуть разговор в нужном мне направлении. И каждая уверяла меня, что слыхом о них не слыхивала.