Три килограмма конфет (СИ) - "Нельма" Страница 49

Несмотря на то, что на часах была лишь половина шестого утра, я взяла телефон и отправила Наташе сообщения:

≪ Я очень волнуюсь за тебя. Напиши, пожалуйста, как ты?

≪ Я не представляю, как тебе сейчас тяжело, но знай: всё обязательно наладится.

Потом открыла переписку с Максимом и перечитала дважды, давясь слезами обиды на себя и не зная, имею ли вообще право пытаться что-нибудь написать и ему тоже? Я сама всё испортила, лишив себя даже смутно маячившей надежды наладить с ним нормальные приятельские отношения. Поздно трястись над тем, что уже беспощадно разбито вдребезги.

На отправленных Наташе сообщениях значилось «прочитано». Ответа не было.

***

Мне снилась гимназия: мы сидели на уроках, и я всеми силами пыталась привлечь внимание Колесовой, чтобы поговорить, но она жестами давала понять, что ничего не слышит, и кивала мне на телефон. Однако, стоило мне взять телефон в руки, чтобы набрать ей сообщение, как учитель тут же подходил и забирал его, демонстративно выкладывая на угол своего стола. Так повторялось из раза в раз, и мне хотелось плакать от обиды, ведь Наташа что-то увлечённо печатала под боком, а я могла только беспомощно слушать раздающуюся совсем рядом вибрацию, слегка щекочущую пальцы.

Резко открыв глаза, я подскочила на месте, удивлённо озираясь по сторонам. Судя по тому, как светло было в комнате, проспала я часа три, а то и больше: в середине декабря светает только после девяти. Разбудил меня действительно вибросигнал на зажатом в ладони телефоне, с которым я умудрилась заснуть, и первым делом в голову пришла мысль, что Ната наконец-то решила ответить.

Но взглянув на экран, я обомлела.

1 новое сообщение от Тот-Кого-Нельзя-Называть.

В панике я пыталась вспомнить, не могла ли сглупить и действительно написать ему что-то рано утром? Состояние перед тем как снова провалиться в сон оказалось очень похоже на недавнее опьянение. В памяти отчётливо сохранилось, как от слёз всё мутнело и расплывалось перед глазами, пока палец прокручивал вверх-вниз окно с перепиской, а потом — абсолютная пустота, словно кто-то одним щелчком выключил мир вокруг, как опостылевший фильм.

Открывать сообщение оказалось очень страшно. В миллионы раз более волнительно, чем в нашу первую переписку после праздника, ведь тогда я ожидала только продолжения оскорблений, наверняка усиливших бы обиду на него. А сейчас… не покидала уверенность, что моё и без того постоянно ноющее от боли сердце просто разорвётся от любого грубого слова именно с его стороны.

≫ Привет. Ты дома?

Я посмотрела на часы: начало одиннадцатого. Прислушавшись, смогла различить идущие с другого конца квартиры звуки громыхающей посуды и приглушённые голоса родителей, наверняка уже садящихся завтракать. По выходным они даже не пытались растолкать меня, ограничиваясь ворчанием о том, что невозможно спать до обеда, как сурок.

≪ Привет. Да, дома.

≪ Что-то случилось?

Иванов был в сети и прочёл сообщения, кажется, в ту же секунду, как я решилась их отправить.

≫ Сможешь выйти на улицу? Надо поговорить.

По спине побежали мурашки, и ладонь непроизвольно легла на лоб, пока я в панике думала, что же делать. Откровенно говоря, даже привяжи меня родители к батарее в собственной комнате, я бы наверняка решилась отгрызть себе руку и выпрыгнуть в окно, лишь бы попасть на встречу с ним.

Благо, по большей части благодаря самому же Иванову, я не была наказана, и теоретически могла свободно перемещаться, но практически мне сначала предстояло выдержать подробный расспрос от мамы, куда и с кем я ухожу, как долго буду отсутствовать и чем мы собираемся заниматься. Ложь в обычное время давалась мне с трудом, а уж сейчас, с трясущимися от волнения руками и выражением шока на лице, не стоило питать иллюзий, что у меня выйдет её обмануть. Сказать правду и вовсе стало бы провалом: с моей неадекватной реакцией на одно лишь имя Максим не получится убедить родителей, будто нас ничего не связывает.

Хотя я сама не знала, связывает нас что-то или нет? Общие неудобные моменты и придирки в прошлом, общая чужая тайна теперь — вот и все доступные точки соприкосновения.

≫ Полина?

Так ничего и не придумав, я выскочила из своей комнаты и побежала на кухню, не представляя, что буду говорить. Умолять, плакать, скандалить, шантажировать если понадобится, ведь время идёт, а я до сих пор не могу дать ему ответ.

— Мама! — решительно начала я, но тут же осеклась, заметив аккуратно уложенные волосы и надетую на ней бирюзовую блузку, обычно покидающую недра шкафа только по особенным случаям. — А ты куда-то собралась?

— Полина, я уже месяц как езжу на дополнительное обучение по воскресеньям. Твоя рассеянность начинает меня утомлять, — укоризненно покачала головой мама, вперившись в меня недовольным взглядом. Последние несколько недель я и правда постоянно витала в облаках, заполучив не только проблемы с учёбой, но и обиду бабушки, которую напрочь забыла поздравить с Днём Рождения. — Что ты хотела?

— Да я просто только проснулась… Не успела сообразить… Купи, пожалуйста, конфет! — В другой ситуации меня бы восхитила собственная внезапная находчивость, но сейчас самым главным было ничем не выдать себя и вообще постараться не привлекать внимание до маминого отъезда. Только переступив порог своей комнаты, я сразу же ответила Иванову.

≪ Через полтора часа подойдёт? Раньше вряд ли смогу.

≫ Конечно. Напиши за пять минут, я подойду к подъезду.

Я села на кровать и закрыла пылающее лицо ладонями, чувствуя себя так же, как после долгого изнуряющего бега. Мысли о том, что нужно идти в душ и вообще понемногу собираться, помогли приглушить волнение и хоть немного снять оцепенение после первой накрывшей волны страха.

Очень скоро я поняла: то была не волна страха, а лишь скудные солёные брызги. Потому что дальше меня подхватывало, крутило и швыряло из стороны в сторону в неистовом водовороте сменяющих друг друга эмоций, становящихся всё сильнее по мере того, как медленно приближалось назначенное время встречи.

Неопределённость грядущего разговора ощущалась воистину невыносимой. Как преступник в ожидании назначенного суда, я полтора часа металась из угла в угол, заламывала руки и кусала губы, останавливая себя от трусливого желания взять телефон и написать, что у меня не получится выйти ни сейчас, ни когда-либо в будущем. Добровольное затворничество казалось намного лучше, чем любой из тех приговоров, которые мог бы озвучить Иванов, со свойственной ему прямолинейностью и эгоистичностью никогда не пытавшийся смягчить свои слова.

За последние сутки у меня вышло возвести себя в ранг абсолютного зла, виновного без исключения во всей создавшейся ситуации. Поедая печенье, я называла себя слабохарактерной жирной сволотой, пытаясь найти в интернете Артёма Иванова — сукой, нагло вмешивающейся в чужие дела, отправляя Наташе сообщения и переписываясь с Марго, тоже не получившей от нашей общей подруги ни одной весточки, — двуличной и эгоистичной мразью, слишком поздно опомнившейся от своих нелепых любовных страданий. В общем, я щедро сыпала оскорблениями, разойдясь до такой степени, что могла придраться уже к любой шальной мысли.

Но это была я. А услышать хоть толику обвинения в голосе Максима (который, как назло, совсем не получалось вспомнить, будто мы не виделись с ним уже пару мучительных лет) казалось чем-то сродни тому, как внезапно отойти от наркоза прямо посреди операции. Больно, очень больно и страшно, но ты не можешь ни пошевелиться, ни попросить прекратить, а надеешься просто суметь вытерпеть это и не умереть.

Хлопок входной двери известил меня о том, что мама ушла. В окно я наблюдала за тем, как она идёт в сторону остановки, и напряжённо отсчитывала по часам на телефоне ещё пятнадцать минут: этого времени бы хватило вернуться домой за какой-нибудь забытой вещью или сесть на один из автобусов до метро, только успевающих сменять друг друга даже в такую отвратительную погоду.