Робин Шоун - Женщина Габриэля Страница 7

На ней не было ни женской сорочки, ни корсета, ни нижней юбки, чтобы прикрыть ягодицы.

Эти вещи также были проданы на Сент-Джайлс Стрит.

Она распрямила плечи, сознавая не столько свое сбившееся дыхание, сколько то, что на бёдрах болтаются мешковатые шелковые панталоны, шерстяные чулки сморщились на коленях, а полуботинки натёрли лодыжки.

Сделав над собой усилие, Виктория очистила мозг от посторонних мыслей.

Жаркая волна охватывала кожу, в то время как холод его пристального взгляда блуждал по её телу. Плечам. Грудям. Шелковым панталонам, прикрывающим верхнюю часть бёдер.

И снова по плечам, грудям.

Взгляд задержался на сосках.

Они были твердыми.

От холода, сказала она себе.

И знала, что снова солгала.

Виктория хотела почувствовать мужские руки на своём теле.

Она хотела почувствовать руки этого мужчины на своём теле.

Она хотела раз и навсегда покончить с девственностью, которая была и ценным достоянием женщины, и средством её падения.

Решительно Виктория положила руки на пояс поношенных шелковых панталон. И они тоже упали, потерявшись в ворохе шерстяного платья.

Обнажённые ягодицы покрылись гусиной кожей.

Ей не нужно было следовать за его взглядом, чтобы понять, что он так пристально рассматривал: волосы между бёдер были вьющимися, в то время как на голове — прямыми.

Этот взгляд прокладывал жаркий след по её телу.

Ещё ни один мужчина не видел Викторию обнажённой.

Без сомнения этот мужчина видел сотни голых женщин.

Женщин, чья кожа была мягкой, а бёдра — округлыми и податливыми. Женщин, чьи ребра не выпирали, словно китовый ус, вшитый внутрь корсета.

Женщин, которые знали, чего ожидать от такого мужчины.

Виктория поспешно наклонилась, чтобы развязать импровизированный пояс с подвязкой вокруг правого бедра, спина натянулась, груди соблазнительно качнулись…

— Встаньте прямо.

Конвульсивно вздрогнув от резкого приказа, она выпрямилась.

Щёки мужчины были бледными, что скорее подчёркивало, а не смягчало высеченные, словно из камня, совершенные черты лица.

Напряжение витало вокруг него. Или возможно это пульсировали сосуды в глазах Виктории.

Светловолосый мужчина с серебристыми глазами не был таким безучастным, каким хотел показаться.

Она не была такой отстранённой, какой хотела казаться.

— Перешагните через одежду.

Желудок Виктории перевернулся. Она неловко ступила из вороха шелковых панталон и рухнувшей крепости своего платья. Одинаковые подвязки, поддерживающие чулки, поочередно впились в растягивающуюся кожу правого, левого колен. Ноги погрузились в трясину, которой обернулся плисовый бордовый ковер.

— Распустите волосы.

Голос был все еще резок, но он несколько иначе произносил слова. На французский манер.

Груди Виктории пульсировали с каждым ударом сердца. Она тут же задалась вопросом — заметил ли он её сердцебиение.

Подняв руки, она искала шпильки. Чувства обострились, груди подались вперёд, живот напрягся…

— Повернитесь.

Виктория замерла с громко бьющимся сердцем в груди.

— Прошу прощения?

— Повернитесь и распускайте волосы спиной ко мне.

Спиной к нему она не сможет защитить себя.

Она была не в состоянии защитить себя шесть месяцев назад затянутая в корсет, скрывающий её добродетель.

Виктория повернулась.

У дальней стены стоял голубой кожаный диван. Над ним синее море переходило в оранжевый закат.

Смутно Виктория признала в живописи школу импрессионистов, создателей многообразной игры рефлексов.[8]

Она осторожно вытащила шпильки, остро ощущая пристальный взгляд мужчины. Словно прикосновения.

К ягодицам. Затылку. Плечам. Опять к ягодицам.

На картине окутанный тенью человек склонился в маленькой лодке; он греб на фоне заходящего солнца и легких волн, изображённых на холсте.

Никто никогда не узнает его имя.

Возможно, у него не было имени. Возможно, он — плод воображения художника.

Человек, у которого нет жизни за пределами этой картины.

Необъяснимые эмоции захлестнули Викторию: унижение, волнение; гнев, страх.

Волосы свободной волной упали на спину, густая тяжелая масса скрыла наготу, подразнивая ложбинку между ягодицами.

Это не остановило надвигающуюся реальность.

— Теперь повернитесь ко мне лицом.

Крепко зажав в ладони шпильки, она медленно повернулась.

Тепло комнаты не отражалось в серебристых глазах, наблюдающих за ней.

Это, подумала она, тот момент, когда она потеряет последнее, что осталось от её девичества.

Это то, к чему её подводили последние шесть месяцев. То, к чему её привёл неистовый аукцион.

Будущее разверзлось перед ней.

Она не знала, что сулила эта минута, эта ночь.

Она не знала, кем проснётся на следующий день — Викторией-женщиной или Викторией-проституткой.

Страх, который она сдерживала во время аукциона, накрыл её мрачной волной настоящей паники.

Она лгала, когда твердила себе, что женщина, продавшая своё тело, сохраняет за собой самообладание, — Виктория не могла сдержать эмоций. Мужчина с глазами цвета расплавленного серебра мог.

И знал это.

— Я не знаю, как вас зовут, — вырвалось у нее. Волосы тяжелой массой окутывало тело.

— Разве, мадемуазель? — мягко и обольстительно спросил он.

Виктория открыла рот сказать, что у неё не было возможности узнать его имя: женщины, подобные ей, и такие мужчины, как он, вращаются в разных кругах общества.

— Вы находите меня желанной? — спросила она вместо этого.

Завтра она будет с ужасом вспоминать свой вопрос. Но не сейчас.

Ни один мужчина не говорил ей, что она — желанна.

Восемнадцать лет она носила незамысловатую прическу и одежду, избегая мужского внимания, чтобы не потерять своё место.

Но, в конце концов, потеряла.

Место. Независимость.

Самоуважение.

Она отдавала этому мужчине свою девственность, и не важно, что он платил за неё.

Ей нужно услышать, что он считает её желанной.

Ей нужно знать, что женщина ценна сама по себе, а не только ее целомудрие.

Свет, лившийся от люстры, отражением мерцал и вспыхивал в серебристых глазах — зеркало, обнажающее её собственную душу.

Сердце Виктории отсчитывало пробегающие секунды….

Опорочит ли он её?..

— Да, я нахожу вас желанной, — наконец ответил он.

И солгал.

Боль стремительно переросла в ярость.