Анаис Нин - Дневник 1931-1934 гг. Рассказы Страница 7

У Генри привычка задавать вопросы наивные, лезть напролом. И когда ему удается удовлетворить свое любопытство, у него такой вид, словно он говорит: «Видите, как все это просто». Он из тех, кто старается заглянуть в реквизит фокусника. Ему надо разоблачать Гудини[6].

Он терпеть не может стихотворцев и иллюзионистов. Его безжалостная к самому себе исповедальность требует того же и от других. Эта яростная страсть к срыванию завес, к разоблачению заставляет его прорываться сквозь дымовую завесу в мир Джун.

В наших первых разговорах это выглядело как естественное беспокойство любящего: любит ли она меня? любит ли она только меня? а если она и других, кроме меня, любит? а вообще она любит кого-нибудь?

Но дальше — больше. Он отмечал у Пруста места, относящиеся к привычке Альбертины никогда не говорить: «я люблю, я хочу», а только «меня желали, меня любили», и тому подобное. Таким путем она снимала с себя всякую ответственность, не брала никаких обязательств.

А в общем, его отношение ко всему окружающему миру похоже, как говорят, на отношение многих мужчин к проституткам: желание, соитие, а потом — прочь, вожделение утолено и дела нет, с кем это было.

Генри — этакий добренький тихий варвар, который живет, руководствуясь только своими прихотями, своим настроением, своими ритмами, не подлаживаясь под других.

Сидим в кафе «Викинг». Все здесь деревянное, потолки низкие, по стенам росписи из жизни викингов. Полают крепкие напитки, какие Генри и предпочитает.

Чувствуешь себя, будто в старой ладье, плывущей по морям норманнов.

Генри говорит о Джун, а я слушаю и стараюсь разобраться.

Может быть, он очень обижен на нее? Обиженный мужчина опасен, как раненый хищник в джунглях.

Вероятно, Джун боится увидеть в его глазах свой искаженный образ. Он уже писал о ней в манере, которую я нашла совершенно непозволительной. Без всякого милосердия, без сочувствия. И в разговорах с ним я видела искореженные облики других людей. Как на картинах Босха. Выпячено только уродство, только безобразное. Он рассказывал, что люди Востока не позволяют рисовать их или фотографировать. Теперь я понимаю эту боязнь.

Бедняжка Джун в отличие от меня не может сделать свой собственный портрет. А Генри, как я уже заметила, стал подозрительно относиться к остроте моей реакции, к моей живости, к моим пируэтам даже тогда, когда я отвечаю на его вопросы совершенно прямо.

Мне кажется, что, весь уйдя в выяснение вопросов, есть ли у Джун другие любовники, любит ли она женщин, балуется ли наркотиками, Генри не придает значения другому, куда более важному, вопросу: а зачем она окружила себя такой таинственностью?

Но несмотря на всю серьезность наших разговоров, бесконечных размышлений о секретах Джун, каждая наша встреча как праздник. Генри является то одетый, как простой рабочий, то напяливает на себя костюм Ричарда, который ему явно велик.

Он показывает мне закопченного черного ангела-хранителя дома, называемого «Колодец». Это круглое здание с внутренним средневековым двориком, где темно и сыро, как в настоящем колодце. Черный Ангел вычернен временем. Дождь омывает только его веки, и Черный Ангел смотрит на нас из мрака светлыми каменными глазами. Генри влюблен в Мону Пайву, прославленную куртизанку, родившуюся лет сто назад. Он купил ее фотографию на Набережных[7].

А еще у него в кармане выписки из меню, заметки о кушаньях, которые ему хотелось бы как-нибудь попробовать:

Merlans а lа Веrcy

Coquilles de Cervelles au Gratin

Flamri de Semoule

Galantine de Volaille a la Gelec

Anguilles Pompadour

Selle de Mouton Bouquetiere[8].

Вряд ли ему было известно, что означают эти блюда. Но он восхищался звучанием слов. Он записывал какие-то фрагменты нашей беседы на меню, на туалетной бумаге, на конвертах. Он водил меня в матросские ночлежки, где мы ели омлет в компании карманников. Он играл в шахматы в кафе, куда приходили старые актеры послушать старых музыкантов, исполнявших классические квартеты. Он любил смотреть на рассвете на проституток, усталой походкой плетущихся домой.

Он рвался ухватить все, что еще не успело «навести красоту», нацепить украшения: женщин, еще не причесанных, еще не окончивших макияж; официантов, еще не успевших надеть дежурную услужливую улыбку и нацепить бабочку. И эта его страсть к натуральности останавливается перед густо подведенными глазами Джун, перед женщиной, которая, как нарисовал ее в своих рассказах Генри, не терпела дневного света.

— Она ненавидит дневной свет.

Вот в столкновении этого ослепительного, ничем не прикрытого дневного света Генри и ее предпочтения ночи и заключалась вся суть, как мне кажется, их конфликта.

А еще из его романа я увидела, что для Генри до знакомства с Джун все его женщины не отличались одна от другой, они были как-то взаимозаменяемы; они были для него предметом вожделения, но он ничуть не стремился узнать их поближе; они были безлики, без индивидуальных особенностей, только сексуальные объекты и все.

Но появилась Джун, и его отношение изменилось: его заинтересовало то, что никогда не заботило, — индивидуальность; Джун напускала вокруг себя туману, и ему захотелось разобраться в ней.

Чем приковывала она его внимание? Тем, что у нее было более сладострастное тело, более волнующий голос, более ослепительная улыбка в сравнении с другими женщинами? Как бы то ни было, в своем романе он описал ее яркими красками.

И вот, когда некая Джун стала проступать передо мной и ее облик ничуть меня не отталкивал, я подумала: а что если дело не в том, что Джун так много скрывает от него, а просто самому Генри не хватает умения разглядеть, что к чему. И, может быть, она то и дело упоминает о своих поклонниках вовсе не потому, что пытается утаить от него свое отношение к ним, отвечает ли она им взаимностью или нет, а лишь оттого, что эта сторона жизни интересует ее. Все это объясняется ее желанием быть любимой. Среди хаоса бессвязных признаний, путаных рассказов, среди потока выдумок мне открывалась Джун, которая была закрыта для лобовых вопросов, но предлагала другие ключи к разгадке.

Первое письмо Генри к ней — она показала его своей матери — было совершенно бредовым, и Джун подумалось, уж не наркоман ли Генри. Этот вопрос ошеломил его; ведь для Генри наркотиками служили образы, слова, краски. Ему пришло в голову, что Джун сама балуется наркотиками, коли представление о дикой игре воображения неизбежно связывается в ее мозгу с их употреблением.

И тогда он сам спросил, как могла ей прийти в голову такая мысль. Как всякий художник, он придерживался горделивого убеждения, что любой образ вытекает из внутренней художнической сущности и не нуждается в искусственных возбудителях.