ЛюБоль 2 (СИ) - Соболева Ульяна ramzena Страница 8

Когда подвел девчонку к клетке, в которой сидела ее подружка, Оля с шумом выдохнула и закрыла глаза, а потом за руку меня схватила снова и второй рукой вцепилась мне в плечо.

– Не делай этого. Они тебе не простят, Ману. Будет мятеж. Ты не имеешь права. Только не ради меня.

Я усмехнулся, а сердце дёрнулось и сжалось так сильно, что мне стало больно. За меня боится? Неужели? Не играет, а на самом деле боится. Я на дне глаз её вижу этот страх и меня начинает лихорадить новой волной, новым приступом истерического триумфа. Не отдам. Пусть горит всё синим пламенем!

– Я разберусь.

Повернулся к замку, отпирая и видя, как на меня смотрит Мира. Лицо женщины в кровоподтеках и ссадинах, одежда изорвана и висит лохмотьями. С ней уже поработали. На рассвете от нее бы самой остались одни ошметки.

– Выходи, – подал ей руку, помогая подняться, – Давай, поторопись.

Мира выбежала из клетки и рывком обняла свою подругу, поглядывая на мое лицо без маски с выражением искреннего ужаса.

Они не сказали ни слова друг другу. Только смотрели в глаза и… я впервые увидел, как глаза Ольги сверкают радостью, она улыбается сквозь слезы. Улыбается, когда мои руки по локоть в крови моих людей. За последние дни я убил их больше, чем проклятые гаджо за последний месяц.

***

Я не знала, что он примет именно это решение, не знала и никогда бы не смела на это надеяться, но, когда смотрела в его карие глаза, я больше не видела в них ненавистного цыгана, готового поставить меня на колени любой ценой. Я видела в них только ЕГО. Только он мог это сделать ради меня. Не палач, не Ману Алмазов. А тот мальчик без имени…тот самый, который поклялся мне любить вечно. Он мог вот так безрассудно бросить вызов всем своим собратьям и спасти меня.

Наверное, именно в этот момент и начали стираться грани между моим долгом и какой-то одержимой любовью к этому мужчине. Я знала, чем он рискнул. Знала, что, если кто-то узнает, его могут линчевать так же, как и моего брата. Народ не признает слабостей своих правителей, они предпочитают видеть на безжалостного и жестокого убийцу и не простят барону ни одной ошибки. Это обычные смертные могут ошибаться, любить, ненавидеть, а у нас нет такого права. Мы не можем этого себе позволить. Сколько бы ни было у тебя не было денег, правители вечные рабы своего положения, и стоит им лишь оступиться, их порвут на куски те, кто фанатично горланили их имена при коронации. Так всегда говорил мой отец и он был прав.

Шла следом за Савелием, тяжело дыша, чувствуя, как сердце бешено колотится и не перестает замирать от одной мысли о том, что все может быть иначе. О том, что у нас появился какой-то призрачный шанс, такой зыбкий, хрупкий и тонкий, как самый первый лед на водной глади. И мне было страшно…страшно осознавать, что впервые мне не хочется бежать отсюда сломя голову, впервые я больше не хочу быть Ольгой Лебединской. Я хочу быть птичкой, ЧирЕклы. Я хочу иметь право любить его, просыпаться с ним рядом, называть его своим и просто быть счастливой. Такая уродливая надежда на фоне общего безумия, крови и смерти. Я знала, что она так же хрупка, как и тот самый тонкий лед. Ее век очень короткий. Она треснет с первыми же сомнениями и разлетится на осколки о гранит реальности, где Ману Алмазов прежде всего мой враг и лишь потом любимый мужчина, и никак не наоборот.

– Нам сюда, – скомандовал Савелий и приоткрыл дубовую дверь одного из складских зданимй. Посветил фонариком, и мы юркнули в холодное помещение больше похожее на оружейный склад. У стен были нагромождены ящики, один на другом, что в них можно было только догадываться, но я помнила слова отца о том, что цыгане напичканы оружием. Камни заледенели и блестели от света фонаря, словно покрытые лаком. Ящики покрылись серебристым инеем. Я поёжилась и потёрла плечи, переминаясь с ноги на ногу.

– Ждите меня здесь, я скоро вернусь. Закройтесь изнутри и никому не отпирайте. Этот склад заброшен. К вам никто не придёт, кроме меня, но в любом случае за нами могли следить. Я постучу вот так.

Савелий сделал два тихих удара по двери, два сильных и ещё два тихих. Когда Мира задвинула за ним железный засов, я опустилась на один из ящиков и скинула с головы капюшон, дыша на замерзшие руки и растирая пальцы.

– Я ему не доверяю. Он опасен, – прошептала подругаи окинула помещение долгим взглядом. – смотрю в его глаза и вижу там лютую злость. Ко всем. Даже к самому себе. Он весь мир ненавидит, не только нас.

– Он любит Ману. Это самое главное, – так же тихо ответила я и прикрыла глаза. От усталости и потрясений слегка кружилась голова. Мне казалось, я за эту неделю прожила несколько лет.

– Ману? С каких пор он стал для тебя просто Ману, Оля, я чего-то не знаю?

Резко повернула к ней голову и встретилась с проницательным взглядом темных глаз. От нее никогда нельзя было что-то утаить. Она слишком хорошо меня знала.

– С тех пор, как я его узнала, и с тех пор, как рискнул всем ради того, чтобы вывести нас оттуда. Он оставил тебя в живых, Мира…Из-за меня.

Мира села напротив на ящик и усмехнулась, заглядывая мне в глаза.

– А я знала, что так и будет, Оля, знала. По глазам твоим видела. Любовь часто ходит с ненавистью по одному лезвию. Обе режутся, истекают кровью, но ни первая, ни вторая друг без друга не могут. И да…из-за тебя. Цыганский барон бредит тобой. Я никогда не видела такой страсти. Она пугает. Даже не знаю, хорошо это или плохо.

– Я его просто чувствовала, Мира…понимаешь? Разум не узнавал, а здесь, – прижала ладонь к груди, – здесь я чувствовала, что знаю его…помнишь цыгана, там в нашем доме? Того, что приезжал ко мне…того, о котором я запретила вспоминать и побила тебя, когда ты…когда ты сказала, что он погиб и больше никогда не вернется.

– Помню…как же не помнить. Нам обеим это помешательство могло стоить головы. Я молилась, чтобы это прекратилось. Твой отец никогда бы этого не принял и с меня бы шкуру спустил.

– Это он, Мира….Ману Алмазов – это тот цыганский мальчик.

Я сама до сих пор не верила до конца. У меня в голове не укладывалось, что это один и тот же человек. И лишь сегодня я окончательно в этом убедилась, когда он смотрел на меня с тем же тоскливым отчаянием, как и в то утро, когда покинул меня навсегда.

Раздались короткие удары в дверь и затем несколько сильных. Мира кинулась открывать. Савелий принес с собой запах крови и мороза. Стряхнул снег с черных волос и с воротника куртки. Поставил на пол мешок и подвинул его к нам носком сапога.

– Переодевайтесь. Вся деревня на ушах, таборные рыщут по лесу. Вас ищут в каждом углу и подворотне. Здесь мужская одежда. Иначе мне вас не провести по деревне. Останавливают и досматривают каждую особу женского пола от десятилетней девочки до старухи.

Я бросила взгляд на Миру и снова посмотрела на Савелия.

– Выйди. Мы переоденемся.

– Склад заброшен, и мне нельзя привлекать лишнего внимания, стоя у ворот.

А потом усмехнулся, увидев мое замешательство.

– Я отвернусь. Но вы мне интересны не более, чем прошлогодний снег. Меня кастрировали ещё в десятилетнем возрасте.

– О, боже, – сорвалось с губ непроизвольно.

– Вашу жалость оставьте при себе. Мне она не нужна. Такое решение принял мой отец в свое время. Потому что мать понесла от другого мужчины. Он узнал об этом и отрезал мне пенис. Но я никогда об этом не сожалел. Член мешает думать, а полные яйца быть трезвым. Я рад тому, что мой мозг всегда хорошо работает и ничто его не туманит, ни одна юбка.

Отвернулся, а я судорожно вздохнула, услышав его жуткие откровения. Какой ужас. Кто это мог с ним сделать? Совсем с ребенком? Мальчик – продолжатель рода, а лишение мужского достоинства равносильно убожеству. Зачем отомстил ребенку, мог наказать мать, любовника, но при чем здесь невинное дитя? Мне никогда не понять такой жестокости.

– Переодевайтесь. Времени слишком мало.

Мы лихорадочно сбрасывали одежду, дрожа от холода и стуча зубами. Мира помогла мне завязать поясом спадающие штаны, надеть теплые вязаные вручную носки и натянуть сверху огромные сапоги. Сложнее было с рубахой и жилетом. Я тонула в них. Мы обмотались веревками, чтобы хоть как-то удержать их на себе. Шерсть скатывалась с плеч, жилет распахивался на груди. Рукава пришлось закатить, а низ рубахи доставал мне до колен.