Елена Катасонова - Дневник женщины времен перестройки Страница 12

Так вот чтоб не задавили, чтобы была она, демократия, и не так называемая, а настоящая, стоит и побороться. И раз не поддалась Алена на мои уговоры, значит, все правильно... Век империй давно позади, рухнули все, кроме нашей. И наша рухнет, никуда от этого не уйдешь. Но мы-то в самом ее распроклятом центре, потому нам так тяжело, потому и невыносимо. Заговорили в преподавательской, и сразу, мгновенно оказалась я в меньшинстве, в единственности:

- Россию века собирали, бились за выход к морю, отодвигали границы, сколько крови пролито...

Пробовала отшутиться:

- Ну, значит, мы по разные стороны баррикады.

Это я - своему коллеге, которого уважаю, с которым дружу. А он в ответ - как врагу:

- Да, по разные. Я за великую державу, а вы нет!

- Хорошо бы нам всем быть просто за человека, - разозлилась я. - Чтобы он был наконец одет и обут. И свободен! А уж размеры страны - дело десятое.

С того дня еле здороваемся, пожизненно, ненормально привязанные к политике, будто кто нас проклял! Ни на день не удается расслабиться, даже фильмы пошли один страшнее другого, даже съезд - целыми днями шпарят по телику - пугает глупостью, агрессивностью, дикостью депутатов. Ну что ж, каков народ - таковы и избранники, и есть некоторые исключения, но, Боже мой, как их мало!

Самара, как вся страна, разделилась на два ненавидящих друг друга стана, ненавидящих и непримиримых. Таким, как я, нет места ни в том, ни в другом: "патриоты" ненавидят за то, что не чувствую себя каждую минуту русской и готова всех отпустить, хотя ничего от меня не зависит; "демократы" - за то, что упорно занимаюсь своим делом, а на митинги не хожу. Впрочем, меня представляет Алена, и голосовать я буду за них, демократов, но ими не обольщаюсь, им цену знаю. Разве не правда, что те, кто всю жизнь умудрился прокантоваться в безделье, ринулись с наслажденьем в политику, чтобы теперь уже ничего не делать гордо и с ощущением собственной полезности? Разве не правда, что сегодняшние демократы - это вчерашние партократы: жирели в одной партии, ели из одной кормушки? Разве не правда, что диссидентов - тех, кто на самом деле боролся, - к власти не допустили? Впрочем, черт с ними, со всеми.

Нормальная жизнь в городе провалилась в тартарары, рухнули, распались отжившие свое структуры, а новых все нет. Фантасмагория! И в этой ирреальной действительности, как заведенная игрушка, я пишу и пишу свои формулы, гоняю как сидоровых коз студентов, пытаюсь прорваться со своим полезным открытием в практику, чтобы были теплее наши дома (Какие дома? Кто их сейчас строит?), и чувствую, что я странна, не ко времени и не к месту с моей упорной теорией созидания, несмотря ни на что. Мне муторно, плохо, я запуталась и устала, и если бы не его письма и звонки из Москвы...

- А ты сейчас в чем? В зеленой кофточке? - спросил он вчера, и я чуть не заплакала, так бесконечно меня это тронуло.

За свою жизнь (иногда мне кажется, что живу уже тысячу лет) я так привыкла к душевному одиночеству, что с годами смирилась, решила, что такова, видно, судьба, махнула на все рукой. Правда, от этого легче не стало: тяжелое испытание - одиночество. В юности много друзей, но потом они разлетаются, вьют гнезда или вообще уходят в небытие, как покинула меня Лара, лучшая моя подруга.

Была зима, валил и валил снег, делая похороны таким трудным, утомительным, таким тяжелым делом! А в моем доме в тот самый день праздновала свое рождение Алена - уж так совпало.

Озябшая, полумертвая от усталости, я, поколебавшись, пошла-таки на поминки, не к праздничному столу - не могла я в тот день веселиться! И дочка моя обиделась, устроила безобразную сцену, кричала и даже плакала, когда притащилась я наконец домой, еле волоча ноги в пудовых, промокших насквозь сапогах из дрянной свиной кожи.

Я слушала ее вопли и с безнадежностью понимала, как много в ней Сашиного, его душевной черствости и закрытости, замкнутости на себе. Только сейчас, в новое время, Аленка моя как проснулась, открылась - и мне, и друзьям, распахнулась всем нам навстречу. Или трудный возраст прошел. Нет, все-таки, пожалуй, не только возраст...

Начало июня

- Люсенька, я соскучился. Давай встретимся?

- Как это? - теряюсь я. - Разве ты не в Москве?

- Пока в Москве, но билет до тебя уже в кармане. На пятницу, не возражаешь? Субботним утром приеду, а в воскресенье - обратно. Идет?

Митя радостный и веселый, а я пугаюсь. Как - приедет? Куда - приедет? Прямо ко мне?

- Что молчишь? - посмеивается он. - Думаешь, куда же меня девать? Не бойся: устроюсь в гостинице - у них всегда полно брони, на сутки пустят. Ты, главное, не уходи никуда, хорошо?

- Хорошо.

Я подробно рассказываю, как меня найти, вешаю трубку и начинаю решать задачу со множеством неизвестных.

Три гостиницы в городе, ни в одной из них я, естественно, не была, но почему-то уверена, что мест нет. Что ж, я не знаю? Да все это знают! Ничего у нас нет, никто просто так нигде поселиться не может, хотя свободных номеров полно. Но они забронированы, за них платят, и потому туда не пускают. Разве что на одни сутки... Постой, а торговцы цветами? Ими давно переполнен город, держат намертво цены и живут в гостиницах. Разгар сезона, но местных старушек с их незатейливыми букетиками в этом году как ветром сдуло. Сплошь - южане с баснословными розами и гвоздиками.

Ну, хорошо, предположим, сунет он в окошко десятку и дадут ему номер, но разве смогу я к нему прийти? Я - преподаватель вуза, как какая-то шлюха... Да еще эта история с дочкой... Нет, все-таки все мы - рабы: всего боимся и все не смеем. Как раз против этого воюет моя Алена, а я ее все ругаю...

- Доченька, ко мне должен приехать знакомый...

- Когда?

Алена стремительно поворачивается ко мне. Веером летят вбок легкие волосы, в руке расческа.

- Наверное, в субботу.

- Так я как раз уезжаю к Тане на дачу!

- Значит, не возражаешь, если он поживет в твоей комнате?

- Почему это я должна возражать? - фыркает дочка. - Он из Москвы, что ли?

Я настораживаюсь, но ей и в голову не приходит, что я способна на столь юные авантюры: мама - она мама и есть, она никакая не женщина.

- Может, он передаст протест в Москву, в прокуратуру? - озабоченно спрашивает Алена. - Мы чего-то боимся посылать почтой: вдруг перехватят?

- Так уж и перехватят! - посмеиваюсь я. - Конечно, передаст.

Нет, что ни говори, а в новом поколении есть своя прелесть! Ухватила для себя главное, остальное ее не касается, об остальном она просто не думает, а ведь каждый день кладет мне на стол письмо из Москвы.

Как я рада! Просто счастлива! Никакой гостиницы, никаких унизительных просьб, никаких посещений под колючим взглядом дежурной. Два дня, целых два мы будем вместе.

- Ты знаешь, - набрав код, шепчу вечером в трубку, - дочка моя уезжает на дачу. Звони сразу с вокзала, объясню, как доехать.

- Ух ты, как повезло, - радуется Митя. - А ты обо мне хоть соскучилась?

- Очень, - говорю я, и это святая правда.

Мне нравится прибирать свой дом, небогатое свое жилище: вытирать пыль, мыть полы, драить до сияния кафель. Алена, встав пораньше, укатила к подруге, и я весь день скребла, чистила и готовила. Суббота почти вся свободна, в три только консультация на втором курсе, часа на два, не больше. Как все же здорово он придумал: ведь мы уже месяц не виделись.

Улеглась я в два, и началась моя всегдашняя мука: редко не сплю по ночам, но когда волнуюсь, то уж не сплю обязательно. Переворачиваю на холодную сторону подушку, сбрасываю с себя одеяло, пью воду, корвалол, валерьянку, зажигаю свет, читаю, гашу свет, закрываю глаза и лежу тихо как мышь - все без толку. Снотворное принять не решилась: вдруг просплю звонок? К утру, намаявшись, провалилась в глубокий сон как в пропасть. Казалось, только закрыла глаза - зазвенел телефон.

- Люсенька, это я. Говори скорей, как добраться?

Я сказала, положила трубку и заметалась по комнате. У нас же ведь не Москва, расстояния маленькие, правда, автобусы ходят когда хотят, так что на них вся надежда...

Туалет, ванная, глаза подкрасить, поставить на плиту чайник... А духи, где ж духи-то?.. Все успела, почти все, а он уже звонит у дверей: раз, другой, третий и, наконец, веселый, бесконечный звон - нажал пальцем на кнопку, да так и держал, пока я ему не открыла.

Похудевший, молодой и счастливый стоял он передо мной с портфелем в руке. Я как-то растерялась даже: вроде другой человек. Потом поняла, в чем дело: бородка исчезла.

- Ты сбрил бороду? - осторожно провела я рукой по его подбородку.

- Ага, - засмеялся он. - А что, не нравится?

- Непривычно.

- Привыкнешь!

Он поставил портфель на пол и обнял меня - уверенно и спокойно, как принадлежавшую ему женщину. Я испугалась, что он сразу потащит меня в постель, и мягко выскользнула из его рук.

- Пошли, покажу тебе, где у нас тут что находится.

Мне не хотелось давать ему Сашины тапки - они стояли в прихожей для сына, когда он приходил, - но Митя в них не нуждался. Он вытащил из портфеля нечто восточное, золотое, и в этом восточном и золотом прошлепал в ванную. Настроение у него, по всему видать, было превосходным, он словно не замечал явного моего смущения и даже пропел какую-то затейливую музыкальную фразу, шумно отфыркиваясь под душем. Я накрывала на стол в полном смятении: не то что радости или желания, ничего я не чувствовала, кроме неловкости. Что же мне теперь делать? Куда деваться? И куда девать его? Хоть бы вернулась с дачи Алена или забежал вдруг Славка... Но я знала, что дочь моя далеко, за Волгой, а сын тетешкает своего ненаглядного малыша. И я совсем одна - глупая, легкомысленная женщина, со случайным знакомым в пустом доме.