Катрин Гюннек - Модистка королевы Страница 16

Ну и пусть себе хихикают. В глазах королевы я все равно была важнее самого настоящего министра. Мое портфолио было самым ее любимым, и долгими утрами мы корпели над нашими «материалами». Ей все больше и больше нравились легкие ткани и неясные цвета, переливающиеся оттенки. Эти ткани дышали, шевелились, они были живыми. Я тоже испытывала к ним слабость. Они были такими красивыми! Торговцы каждый день подавали нам новые идеи, особенно богаты идеями были лионцы.

Я вижу, как Мадам в нетерпении топает ножкой, пока торговец не спеша раскладывает перед ней свой товар.

Нам приходилось принимать поставщиков. Я вижу, как она стоит, склонившись над голубой и фиолетовой тафтой. Разглядывая новую материю, она больше полагалась на глаза, чем на пальцы. Сначала она слегка касалась ее, только потом брала в руки, как будто, чтобы оценить ее прочность после того, как уже почувствовала ее мягкость. Наконец, она выбирала ткань фиолетового или черного цвета.

Ее улыбку тех минут я отношу и на свой счет. Ее «улыбку ткани». Она, едва касаясь, нежно поглаживала ткань, ласкала ее, и ее лицо светилось счастьем. Я никогда не видела ее такой удовлетворенной. Разве что позже, с детьми.

Наши встречи были как будто узкими полосками счастья, как путешествие в далекую страну. Это было украденное время, убежище, шар, зависший по другую сторону головокружительного Версаля.

Я ведь была прежним «министром моды»! Сладкая лесть и избыток чести. Избыток оскорблений тоже. Утверждали, будто я стою больше, чем секретарь государства, что из всех спекулянток женскими нарядами я самая прожорливая.

Королева была доброй феей в моей судьбе, это правда, и из всех ее поставщиков я имела слабость верить, что меня слушали и любили больше других, но я никогда не расточала королевскую казну, как говорили злые языки. У меня даже было чувство, что я осеребрила мою страну и озолотила герб ее моды…

Думаю, с этого момента мое имя по-настоящему зазвучало за границей. Европа открыла для себя «знаменитую фирму» благодаря моим Пандорам[62]. Путешествуя по горам и долам, мои куклы, разодетые в последние новинки, каждый месяц завоевывали для меня клиентов из далеких стран. Они были драгоценными посланницами, но самой лучшей посланницей, конечно, оставалась королева. Живая модель, носящая великолепные туалеты и привлекавшая в «Великий Могол» обильную клиентуру. Вскоре на модных гравюрах, которых становилось все больше, стали различать ее силуэт и ее лицо.

— А вот кукла Бертен! — сквозь зубы говорили конкуренты.

Она достигла своего расцвета, была очаровательна, не будучи по-настоящему красивой. Пленяли прежде всего ее живость, ее удивленный взгляд. Она была наделена шармом, который трудно передать на холсте. Многие пробовали, но безуспешно.

Все эти портреты вовсе на нее не похожи.

Чем больше льстивый художник стремится приукрасить портрет, тем более лживой становится его кисть. На портретах кисти мадам Лебрен и даже мадам Валайе у королевы чересчур слащавый вид. Королева была красива живой, подвижной красотой, которую художникам никак не удавалось передать. Как изобразить изящество жестов, искрящийся, живой взгляд?.. Красота — это, возможно, также и манера двигаться, щурить глаза, улыбаться. Это и тембр голоса, и аромат кожи; все эти незаметные, но волнующие детали не поддаются кисти.

На самом деле восхищались даже не столько лицом королевы, сколько ее фигурой, облаченной в наряды от… Бертен!

Она так похорошела со времени нашей первой встречи! Она была пленительна и обворожительна… если бы только это могло прибавить ей счастья в любви!..

Не знаю, как мадам Антуанетта, а я беспрестанно пребывала в смутном ожидании чего-то или кого-то. Я была молода, красива, счастлива в дружбе и удачлива в делах, была близка к сильным мира сего и к королеве, и я ждала.

Глава 10

В королевских апартаментах я каждый раз испытывала приятное чувство защищенности. Я была уверена, что там со мной не произойдет ничего дурного.

В самом конце целого ряда комнат королевы находился просторный кабинет, в котором она несколько раз принимала меня. Его называли позолоченным кабинетом, и он оправдывал это имя. Я всегда с удовольствием бывала там, с королевой или ожидая ее, в компании дамы, ухаживающей за цветами, или в окружении ее корзинок для рукоделия и шерстяных сумок для вышивания.

Она любила рукоделие и шитье, и у нее были способности к этому. Самой большой привилегией считалось вышивать вместе с ней, сидя рядом. Мадам де Ламбаль страстно любила эти сеансы. Она неустанно пыталась вручить королеве прелестные вещички, вышитые ею, и королеве уже некуда было их девать. В знак благодарности Мария-Антуанетта подарила ей вышитый платок, один из тех, что я изготовляла для нее десятками. Я приносила их в коробках, изнутри отделанных папиросной бумагой. Цвет платочка определялся предпочтениями дамы, для которой он предназначался. Любимым цветом мадам де Ламбаль был голубой. Это мог быть бледно-голубой с сиреневым оттенком, ледяной голубой или цвета вероники, но в основе всегда был голубой цвет и ничего больше. Кроме того, платочки для мадам де Ламбаль всегда были надушены фиалковой эссенцией.

Куда ушли те прекрасные времена?

Мадам Антуанетта имела неизбежную для королевы склонность к пышности и торжественности, но при этом очень любила простые вещи. Зимой она охотно играла в парке в снежки, а весной радовалась пробуждавшимся веткам роз. Даже новое волокно для вышивки вызывало у нее радостную улыбку. В ее коробках для рукоделия хранились лиловые, нежно-зеленые, ярко-красные сокровища…

В результате нашего общения на свет появились новые чепцы, вдохновленные сельской традицией: чепец а-ля крестьянка, а-ля молочница… Еще были шляпы в духе Анри IV — высокие головные уборы, украшенные перьями.

В ответ на эти изобретения незамедлительно появились песенки, которые немного нас задевали:

Теперь все наши дамыНосят плюмажи — вот смех!Плюмажи так похожи на женщин,Что дамам их носить не грех.………………..Если женщина клянется вам в чем-то,Гордитесь этим, но помните четко:Женская клятва — это как перо:Улетит — не найдешь все равно.………………..Супруг украшает свою половину,Водружая на ее голову другого мужчину —И жена ему навек благодарна.

У этой популярной песенки было множество вариантов, я привожу лишь самые безобидные!

Моя память сохранила мелодии, которые распевали мои девушки за работой. Мне нравились их песни.

Служащие мадам Антуанетты в Трианоне тоже любили петь. И она с удовольствием слушала их — прачек, гладильщиц, всех тех, кто работал на нее, с кем она никогда не пересекалась и никогда не разговаривала — и кто невинно напевал модные песенки. В том году особенно популярной была такая песенка:

Именно перьямМы обязаны своим счастьем…Очаровательные перьяСпадают на лоб, разбивают сердца…

Королева часто просила меня записать слова, поскольку сама она не успевала уловить их и запомнить.

Версалю часто приходилось бывать свидетелем нашего импровизированного дуэта. Ох! Это были вовсе не искусные гармонии Гетри. Их она тоже исполняла, но вместе с мадам Лебрен во время сеансов позирования. Нет, у нас все было гораздо проще.

Мы пели, шел дождь… Повсюду были перья, много перьев! Прически состояли почти исключительно из перьев. Женщины подражали королеве и жадно раскупали мои чепцы. Носить их означало демонстрировать чудеса равновесия, ведь один чепец был выше другого. Перья были везде — в Опере, в церкви; вся столица представляла собой лес из перьев, и у некоторых уже стало появляться к ним отвращение. Даже в Версале, среди придворных дам. Как и весь старый двор, мадам Кампан[63] строго осуждала нагромождения перьев и цветов. «Такие смехотворные сооружения», — говорила она.

— Хороши разве что для того, чтобы разбить семью и складывать женщину пополам в экипажах.

Были и «поднимись на небо» и «маргаритка». Надо ли уточнять, к какому лагерю принадлежала первая фрейлина Марии-Антуанетты? Она всегда была среди тех, кто с особой неприязнью смотрел на мою близость к королеве. Мы ненавидели друг друга всеми фибрами души.

И в нашей комнате я не могла укрыться от змеиных языков и плохих новостей. Та весна доказала это. От мадам де Ламбаль я узнала печальную новость: только что скончалась принцесса де Конти. Самая главная из моих покровительниц покинула нас более двадцати четырех лет назад. Чтобы увеличить мою боль, двор и весь Париж с наслаждением принялись обсуждать, что она ненавидела меня, что, устав от меня, не допускала меня до своей клиентуры и дружба между нами уже давным-давно кончилась. Все это было гнусной ложью.