Николай Гейнце - Тайна любви Страница 24

— Фанни Викторовна наверху? — спросил Владимир Петрович почтительно снявшего с графа и его гостя верхнее платье швейцара.

— Точно так-с, ваше сиятельство…

— Еще никого нет?

— Никого нет-с, ваше сиятельство.

Федор Дмитриевич между тем задумчиво оглядывал эту роскошную швейцарскую, эту вьющуюся наверх элегантную лестницу, и все это вызывало в нем не восторг, а омерзение. Он думал горькую думу, и центром этой думы была несчастная графиня Конкордия Васильевна, на средства которой создан этот храм беспутства, беспутства не скрываемого, а скорее кричащего при самом входе.

Образ покинутой женщины — этого дивного созданья, блиставшего молодостью, красотой и грацией, с печальной улыбкой на чудных устах, созданных для чистых поцелуев, стоял перед ним в этой раззолоченной швейцарской грязной содержанки, и буквально какое-то чувство непреодолимой брезгливости останавливало его сделать шаг по мраморным плитам пола этого преддверия храма современной похоти.

Он стоял как вкопанный, с остановившимся, устремленным куда-то в пространство взглядом.

— Не правда ли, красиво? — вывел его из задумчивости граф Белавин, наивно предположивший, что его друг поражен грандиозностью помещения.

— А, что?.. — вздрогнул Караулов.

— Что с тобой? Пойдем, я тебя представлю очаровательной хозяйке этого шикарного гнездышка.

Федор Дмитриевич переломил себя и молча последовал за графом по устланной ковром и уставленной тропическими растениями лестнице.

— Какая муха укусила тебя, будь повеселей, — говорил граф, — не воображай, что ты идешь к одру смерти, ты входишь в храм жизни…

— Жизни… — с горькой усмешкой повторил Караулов.

Владимир Петрович не заметил этой усмешки, так как в это самое время в дверях гостиной, выходивших в зал, куда вошли оба друга, появилась «очаровательная», как назвал ее граф, хозяйка.

Это была, действительно, хорошенькая женщина, на вид лет двадцати трех, но совершенная противоположность графине Конкордии.

Насколько последняя олицетворяла ангела, по земному представлению, настолько же Фанни Викторовна могла служить для художника моделью «падшего ангела».

Небольшого роста, с грациозно и пропорционально сложенной фигуркой, она казалась выше от привычки держать высоко свою миниатюрную головку с массой не рыжих — этим цветом нельзя было определить их — а темно-золотистых волос… Тонкие черты лица, правильный носик с раздувающимися ноздрями, ярко-красные губки и большие темно-синие глаза, блестящие, даже искрящиеся — все в этой женщине, несмотря на ее кажущуюся эфирность, заставляло припоминать слова романса:

«Не называй ее небесной и от земли не отнимай».

Она была в синем бархатном платье, отделанном серебром; большие буфы-рукава оставляли обнаженными пухленькие маленькие ручки до локтей, шея и часть спины были открыты большим вырезом лифа, на груди которого играла всеми цветами радуги бриллиантовая брошь, в форме луны. Кроме этой драгоценности, в маленьких розовеньких ушках Фанни Викторовны блестели великолепные солитеры, в волосах дорогая бриллиантовая звездочка, на обеих ручках звенели браслеты, а пальчики были унизаны кольцами с драгоценными камнями.

— Милая Фанни, позволь тебе представить доктора Караулова, это знаменитость не только будущего, но и настоящего; ты читала о нем, он победитель холеры… но, главное он мой старый и даже единственный друг…

— Я очень рада… — с дрожью в голосе произнесла Фанни Викторовна и заметно побледнела даже под искусно наведенным румянцем.

Глаза ее как-то невольно полузакрылись и опустились долу.

На Федора Дмитриевича не только что представление, но и первый брошенный на эту женщину взгляд произвел тоже странное впечатление.

Если бы граф был наблюдательнее, или лучше сказать, если бы он меньше с видом знатока занимался туалетом Фанни Викторовны, он бы заметил, что Караулов вздрогнул и тоже заметно побледнел.

«Ужели это она?» — пронеслось в его голове.

Дрожь руки молодой женщины, которую он ощутил при прикосновении к своей, подтвердила окончательно его подозрения.

«И вот на кого он променял свою жену!»

Эти мысли до невыносимой, чисто физической, боли сжали его сердце.

Хозяйка, граф и Караулов между тем прошли в гостиную.

Обе эти комнаты были убраны действительно с чисто волшебной роскошью, и впечатление несколько портили лишь излишняя золоченность и яркость цветов.

Надо сказать, по справедливости, что убранством комнат руководила сама Фанни Викторовна. Это не было в обыкновенном вкусе графа, но последний так подпал под обаяние этой женщины, что все, что нравилось ей, было в данную минуту и его вкусом.

От внимательного взгляда Федора Дмитриевича не ускользнуло это подчинение своего друга «падшему ангелу», как он мысленно назвал маленькую хозяйку сравнительно огромного помещения.

Фанни Викторовна занимала оба этажа собственного дома графа, отделанного им специально для нее.

Это подчинение выражалось в самой манере обращения Владимира Петровича со своей «содержанкой».

Он казался допущенным к ней из милости, тогда как каждая мелочь обстановки квартиры и ее туалета сделаны были на его средства.

«Это настоящая опасность, — мелькнуло в уме Федора Дмитриевича; — необходимо принять решительные, резкие меры».

Фанни Викторовна между тем опустилась на изящный «chaise-longue» и грациозным жестом пригласила гостей садиться.

— Нет, мы пройдем в столовую, необходимо перед пиршеством насладиться видом приготовленных яств — это возбуждает аппетит… Ты позволишь?..

— Пойдемте… — встала, с худо скрываемым раздражением, Фанни Викторовна. — Ты, кажется, сомневаешься в моем уменьи распорядиться…

— Ничуть, моя крошка… — с пугливой торопливостью сказал граф. — Если ты не хочешь…

— Нет, отчего же, пойдемте.

Они все трое прошли еще гостиную, которая была несколько меньше первой и называлась голубой, в отличие от красной, по цвету обоев и мебели, и повернули в обширную столовую, со стенами из черного дуба и с такою же меблировкою. На стенах расположены были медальоны с художественно сделанными скульптурными изображениями убитой дичи, фруктов и тому подобных атрибутов объедения.

Накрытый на восемь приборов стол блестел тончайшим столовым бельем, богемским хрусталем и серебром.

Все, что было гастрономически утонченного — все это представилось взорам графа — любителя поесть всласть.

Караулов между тем окинул все это помещение предстоявшего пира равнодушным взглядом.

— Прелестно, великолепно, ты волшебница… — рассыпался Владимир Петрович перед Фанни Викторовной, свысока, как нечто должное, принимавшей расточаемые ей похвалы.

Электрический звонок швейцара дал знать о прибытии гостей.

Все трое отправились снова в красную гостиную.

XVII. Под бичом друга

Казалось, что случайно прибыли разом все приглашенные.

Их было двое мужчин и три дамы, при первом взгляде на которых не оставалось сомнения, что они принадлежали к петербургскому «полусвету». Кричащие наряды, вызывающие взгляды, слишком большое количество драгоценных камней, чтобы они могли быть куплены мужем или одним любовником.

Караулов вздрогнул.

По количеству приглашенных женщин он понял намерение хозяина.

В том кругу, где вращался граф, женщина считалась гастрономической принадлежностью обедов и ужинов, как и последний деликатес сезона в виде свежих огурцов и земляники в декабре.

Среди прибывших дам была, значит, и его, Федора Дмитриевича, порция.

Чувство невыносимой гадливости наполнило его душу.

Вопрос, что ему теперь делать, он обсуждал только одно мгновение.

Граф Белавин, уже радушно встретив гостей, начал представлять его.

— Позвольте вам представить, божественная Эстер, и всем вам, господа, — подвел силой Караулова Владимир Петрович к великолепной брюнетке, глаза которой были полны обещаний, — доктора Караулова, современную знаменитость, только что одержавшего блестящую победу над самой страшной и опасной при первом ее объятии женщиной — холерой… Но что для меня дороже всего — это мой лучший друг.

Шепот одобрения пронесся среди присутствующих при этом остроумном представлении.

— Это прелестно… Женщина, самая страшная и опасная при первом ее объятии… Это действительно так…

— Восхитительно!

— Остроумно!

Таковы были посыпавшиеся замечания, сопровождаемые веселым смехом.

Не до смеха было одному Караулову.

Он стоял возле хозяина, серьезный, бледный как полотно и до боли кусал себе нижнюю губу.

Вдруг он порывисто взял под руку графа и, отведя его в сторону, сказал с дрожью в голосе: