Анри Кок - Фаворитки Страница 24

«Я считаю себя не трусливее других, — говорил он нам впоследствии, — но признаюсь, что одного этого беглого взгляда было достаточно, чтобы прочесть на лице куртизанки явную мне угрозу… Ибо я прочел на этом лице вот что: «Ты презираешь меня — и заплатишь за это!..»

Возвращаясь со своим другом и сэром Гунчтоном в квартал Танакавы, местопребывание большинства европейских миссий в Иеддо, Данглад должен был выслушивать иронические комплименты своих спутников насчет его целомудрия.

— Вы, право же, пуританин, — сказал ему Гунчтон, — я преклоняюсь перед вашей добродетелью. Отказаться от такой сирены, как Чианг-Гоа, по-моему, более чем храбрость — это героизм!

— А может, все проще? — воскликнул д’Ассеньяк. — Может, мой друг Данглад просто отказывается принести в дар красоте этой азиатской гурии свои пятьсот франков?

— Это достойно похвалы, — сказал сэр Гунчтон, — ибо после того интереса, какой она проявила к его персоне, он мог быть уверен, что его дар был бы принят чрезвычайно любезно… Что-то заставляет меня предполагать, что вы, милостивый государь, имели какие-то особые планы относительно Чианг-Гоа.

— Именно! Ты, Эдуард, просто соблазнял ее! Это так и бросалось в глаза! Она глаз с тебя не сводила!

— А все ее расспросы насчет вас? Конечно, то, что она, разузнавая про вас, обратилась ко мне, чего-нибудь да стоит, — заметил сэр Гунчтон, — но что это в сравнении с той любезностью, какую она оказывала вам!

— И за которую ты так хорошо отблагодарил ее, бедняжку! Чего тут еще говорить! — укоризненно произнес д’Ассеньяк.

— Говорить есть о чем, — продолжал сэр Гунчтон. — Пока вы там осматривали аквариум, она засыпала меня вопросами: откуда этот француз? Долго ли пробудет в Иеддо?..

— Богат ли он?

— Нет! Клянусь всеми святыми, Данглад, Чианг-Гоа ни слова не сказала про это…

— Пусть так, но что бы она ни сказала и как бы вы ни потешались надо мною, я не желал и не желаю иметь ее. И до визита к ней и после него я все равно держусь своих убеждений, и пусть она служит своим богам. У меня свои — я служу своим… Но вот мы и дома! В любом случае, благодарю вас, Гунчтон, и до завтра!

На другой день, ожидая ответа от Бриллианта Иеддо, д’Ассеньяк не хотел выходить из дому.

— Понимаешь ли, — говорил он своему другу, — вдруг один из ее лакеев или служанка принесет в мое отсутствие заветное слово, назначающее мне свидание, и это будет очень неприятно. Посыльный, не найдя меня, быть может, вернется с письмом назад.

Страдая невралгией, Данглад охотно согласился остаться дома.

Между тем день угасал, но никто не являлся от Чианг-Гоа объявить любезному графу, что его ждут.

У д’Ассеньяка вытянулось лицо.

Данглад хохотал.

— Нечего смеяться! — вскричал граф. — Если прекрасная Чианг-Гоа отказывается принять меня, так это твоя вина.

— Как моя вина?

— Конечно!.. Ты повернулся к ней спиной, она сердится на меня за твою невежливость. Она мстит мне за твое презрение…

— Упрек твой странен, — сказал Данглад. — Но теперь, вот увидишь, начиная с этого времени, как только ты встретишь женщину, которая тебе понравится, я буду любезничать с нею одновременно с тобой.

— Да нет же!.. Ты перевертываешь вопрос!.. Не в том дело!.. А если тебе пойти только из любопытства, в качестве художника, как говорил Гунчтон… Разве тебе было бы трудно?..

— Домогаться чести быть одним из пятисот или шестисот любовников Бриллианта Иеддо? Конечно, трудно, потому что я бы согнулся под тяжестью этой чести. Но ты сердишься, мой милый Людовик, ты печалишься и обвиняешь меня в своих страданиях. А ты не подумал, что кто-то другой может быть причиной задержки с ответом?..

— Другой? Кто?

— Да хоть бы сэр Гунчтон. Любовь?.. Нет не станем профанировать этого слова! Неужели же до такой степени расстроился твой мозг, и ты забыл, что сэр Гунчтон — твой соперник? Ты объяснился фиалкой, он — камелией… Что, если ей больше понравился последний цветок, чем первый? Тогда все очень просто: она предпочла одного за счет другого. Так где же моя вина? Без сомнения, настанет и очередь фиалки, но только после камелии. К тому же, когда платят пятьсот франков за одну ночь наслаждения, а кто-то и больше, можно потерпеть.

Д’Ассеньяк замолчал. Насмешка его друга задела его. Д’Ассеньяк в глубине души понимал, что отчаяние его безутешно.

Но вдруг он радостно воскликнул, ибо в комнату вошел сэр Гунчтон.

— Ну что? — вскричал граф, бросаясь навстречу англичанину.

— Я пришел узнать, — сказал тот, — счастливее ли вы меня?

— Счастливее ли? Что это значит? У вас нет новостей?

— Нет, я получил вести, только плохие. Вот что сегодня утром мне передали от Чианг-Гоа… Смотрите…

Сэр Гунчтон подал д’Ассеньяку лист бумаги, на котором было написано китайскими чернилами по-английски два слова:

«К сожалению!.. Ч.Г.»

— К сожалению?.. К сожалению! — повторял д’Ассеньяк. — Что это значит?

— Все ясно, — сказал сэр Гунчтон с натянутой улыбкой. — Это значит, что Чианг-Гоа отклоняет мою просьбу подарить мне ночь любви.

— Да? Вы так полагаете? — произнес д’Ассеньяк с плохо скрываемой радостью, ибо правду говорят, что в несчастье наших друзей всегда есть для нас что-то радостное. Неудача его соперника смягчила тревогу д’Ассеньяка, и он подумал, что Чианг-Гоа отказала сэру Гунчтону, желая сохранить себя для д’Ассеньяка. Самолюбие, где ты прячешься?..

— А вам, граф, не присылали посланий? — поинтересовался сэр Гунчтон.

— Нет. Я жду.

— Он решил ждать до второго пришествия, — смеясь, сказал Данглад.

— Я не стану препятствовать д’Ассеньяку, — признался сэр Гунчтон. — Хоть и изгнанный из рая, я, испытавший там всю обещанную сладость, поищу ее в другом месте. Вы, Данглад, ничего не ждете — не хотите ли поехать с нами в Бентен? Едем я, лорд Мельграв, сэр Вэльслей — дня на три.

Данглад отрицательно покачал головой.

— Благодарю вас, — сказал он. — Раз уж моего друга держит на берегу жажда удовольствий, то обязанности дружбы удерживают здесь и меня. Счастливый или нет, принятый или отвергнутый, Людовик не будет брошен мною в одиночестве в Иеддо.

— Что правда, то правда, — заметил сэр Гунчтон. — Орест и Пилад не расстаются… Итак, господа, сегодня вторник, я буду иметь честь видеть вас или в четверг вечером, или в пятницу утром…

— Господа! Господа! — вскричал д’Ассеньяк. — Не ошибаюсь ли я? Эта молоденькая девушка, которая сходит с носилок перед нашим домом, принадлежит Чианг-Гоа?..

Данглад и Гунчтон подошли к нему.

— Кажется, — сказал Данглад.

— Да, конечно, — сказал сэр Гунчтон, — это одна из служанок Чианг-Гоа, та же самая, которая была у меня утром. Но тогда она была в канчо, а теперь в норимоне. Признак победы, граф… Вы приняты. Служанка проведет вас к госпоже.

Д’Ассеньяк не дослушал. Он уже был возле японки, из рук которой взял письмо и тотчас же его распечатал. Вот что писала ему куртизанка:

«Графу Людовику д’Ассеньяку. Приходите! Чианг-Гоа.»

— Я принят!.. Принят! — вскричал он. — Прочтите, господа! Она говорит мне: «Приходите!» Вы были правы, сэр Гунчтон, норимон был хорошим признаком. До свидания, господа!.. До свидания, Эдуард!.. До завтра!

Без ума от своей победы, д’Ассеньяк пожал руки друзьям, называя сэра Гунчтона Эдуардом, а Эдуарда сэром Гунчтоном.

Последний попробовал было бросить каплю холодной воды на эту излишне пылкую радость.

— Полно, — сказал он тихо своему другу, — успокойся немного! Ты точно школьник, в первый раз отправляющийся на свидание. Честное слово, ты бесчестишь флаг Франции.

— Смеюсь я над Францией! — непочтительно возразил граф. — Что такое Франция? Во всем мире одна только страна — Япония! И одна женщина — Чианг-Гоа! Эта женщина зовет меня. Она пишет мне: «Приходи!» Я лечу! Прощай!..

И он бросился к носилкам, которые быстро удалились, несомые четырьмя сильными носильщиками.

— Но, — сказал Данглад сэру Гунчтону, вместе с ним видевшему всю эту комичную сцену, — не будет ли благоразумнее, если наша стража будет охранять моего друга до Чианг-Гоа?

— Бесполезно, — ответил англичанин. — Носильщики Бриллианта Иеддо известны всему городу. Никто не осмелится напасть на них. — И, поклонившись художнику, добавил: — Что ж, если мне не удалось сделать приятное лично для вас, то я рад, по крайней мере, что доставил полное удовольствие вашему другу. Его радость так горяча и непосредственна, что мешает мне ревновать, даже если бы я был сильно ревнив.

Данглад пожал плечами.

— Д’Ассеньяк — большой ребенок! — сказал он. — И вы уверяете, сэр Гунчтон, что этому ребенку нечего опасаться?

— Да что же может с ним случиться, кроме того, что предвидится? Он отправляется ужинать к прекрасной китаянке. Потом… Завтра утром вы его увидите радостнее, чем когда-либо, возвратившимся с рассказами о восхитительной ночи… Вот и все!.. Спите же с миром. Есть одна опасность, которой может подвергнуться граф этой ночью! Но эта опасность самого сладостного сорта…