Катрин Гюннек - Модистка королевы Страница 25

— Эта маленькая Пико обладает и умом, и красотой, и знаниями, — твердила она по всему городу. — Ей бы уйти прямо сейчас от Бертен!

Что она и сделала. Только когда я узнала, что она клеветала на меня по всему городу, я думала, что умру от ярости, и от стыда. Она утверждала, что у меня на содержании седеющий мушкетер, уволенный из королевского дома, у которого есть привычка оставлять восемь или десять луидоров за один вечер в «Фараоне». Страсть, повлекшая за собой другую: колотить меня каждый раз, когда я отказывалась платить за его развлечения. Я не буду приводить здесь историю во всех подробностях, но поверьте, никакой истории не было бы, если бы не Пико. Однажды, столкнувшись с ней у апартаментов королевы, я заговорила первой, стремясь высказать все, что у меня накипело. Получился настоящий скандал, повлекший за собой длительный судебный процесс. Я взяла адвоката, Деснос, она взяла другого. Я не присутствовала на процессе, я умела постоять за себя, и королева уверила меня в своей поддержке. Этот процесс стал предостережением всем, кто намеревался объявить мне открытую войну.

С того времени распространились слухи о моей смерти.

Провидение решило сыграть со мной и Пико злую шутку. Великолепное наказание: бутик Шарлотты «Галантная корзина» и мой «Великий Могол» также стали жертвами пожара, уничтожившего Оперу. Казалось, будто в центре Парижа бушует вулкан, изрыгая яростное пламя. Я до сих пор слышу крики и стоны бедных людей, которые пытались спастись, помню нестерпимый жар, едкий запах и странный сноп огня высотой более трехсот футов, поднимавшегося поверх крыш. Я, Аде и Элизабет Вешар, прижавшись к окнам второго этажа, наблюдали за снопом, который переливался всеми цветами радуги. Этот эффект своим возникновением был обязан рисункам, написанным масляной краской, и позолоте лож. Должно быть, так выглядит конец света…

В Париже и Версале только и разговоров было, что о пожаре.

Слух о моем исчезновении докатился и до Марли, и на следующей нашей встрече королева была чрезвычайно взволнованна. Она успокоилась, увидев меня, а я была почти счастлива, видя, как сильно она переживала. Я знала, что она любит меня, но никогда не позволяла себе в этом признаться.

Вскоре после этого город потрясла очередная новость.

В последних числах октября наконец решился вопрос о наследовании короны. Говорили, что Муслин, должно быть, дочь герцога де Куани, а от кого второй ребенок, и вовсе непонятно: от Водроя, от Артуа…

Я вижу наследников в золоте, в бриллиантах. Я помню прическу Релевель королевы, прическу наследницы. Ушедшие в забвение чепцы а-ля Анри IV, а-ля Гертруд с вишнями, а-ля Фанфан, «тайные чувства», «сломанная цепочка», а-ля Колин Мэйлар…

Может быть, в то время появилась косынка, помогающая скрыть правду? Благодаря ей декольте королевы не казалось таким необъятным, каким было на самом деле. Муслин развевался, прикрывая женские прелести. Косынка лгала, но вводила в заблуждение даже самые опытные глаза.

А затем появилось платье-сорочка. Оно произвело такой скандал…

Я освободила ее от всех ненужных принадлежностей. Покончено с китовым усом, с железным каркасом, покончено с инструментами пыток, которые, как считалось, делали талию тоньше, приподнимали грудь и отводили назад плечи. Эти приспособления делали походку механической, а всю фигуру неестественно прямой. А я стремилась к естественности. Я придумала платье-рубаху, простую длинную тунику из шелка или белого муслина, конечно, без «корзины», с очень глубоким декольте и большими складками. Складчатые рукава оживлялись оборкой и лентами. Женщины сразу же приняли новые туалеты, первой была королева. Увы.

Несмотря на рождение наследника, ее популярность уменьшилась. Ее и раньше не сильно любили, а тогда мне показалось, что ее начинают ненавидеть, как и ее безумную расточительность, ее туалеты. Мои туалеты… Вплоть до этой новой рубахи, которую они ставили ей в упрек:

— …скроенная из фламандской ткани…

— …чтобы обогатить Австрию!

Мадам Лебрен завершила свой портрет «en gaulle»[89], на котором королева была в соломенной шляпе с серо-голубыми лентами и в белом платье в виде рубахи. Она выставила картину в салоне Лувра, но тотчас же забрала обратно. Нужно было спрятать ее и побыстрее. Говорили, что королева позволила изобразить себя в рубахе, как горничная! Некоторые проныры даже подделывали заглавие под рамкой:

«Франция под стрелами Австрии, доведенная до того, что ей нужно скрываться от беды». Они верили, что делают оригинальное произведение! Злые языки никогда не щадили королевскую семью. Старики вспоминали, что Париж часто задыхался под такими обидными плакатами.

Я в этом ничего не понимала, королева тоже. В чем ее, в конце концов, обвиняли? Прежде требовали простоты костюмов, твердили, что ее роскошные туалеты «разорят страну». Когда же она перешла к более простым нарядам, стали говорить, что она пытается «унизить аристократию». И помогает ей в этой затее мадемуазель Бертен. Что бы она ни делала, что бы она ни говорила, ее всегда подвергали критике, и меня вместе с ней.

Отныне Кампан, не таясь, смотрела на меня косо. У меня был повод проявлять осторожность. Ох! Она не осмеливалась открыто высказаться против нас с королевой. Хитрая, коварная… ее молчание, полное осуждения, было выразительнее ее жеманной физиономии. Однажды я услышала, как она шепталась с Полиньяк:

— Блеск трона неотделим от интересов нации… Бертен же лишает его блеска… Эта любовь к простоте, эти новые туалеты… выходящие за грани разумного… это же катастрофа…

Но чертовка Полиньяк блестяще заткнула ей рот. За это я была готова заключить ее в объятия, честное слово! Она смерила Кампан с головы до ног презрительным взглядом и залилась звонким смехом. Перед тем как уйти, она тихо ей что-то сказала. Я никогда не узнала, что именно она ей сказала, но я видела, как Кампан стала краской как рак. Последующие несколько дней ее мучила страшная мигрень.

Однако я настаивала на изменении общепринятых представлений. Оглядываясь на то время, я говорю себе, что прекрасная gaulle и тот год должны были что-то перевернуть во мне.

Так почему же этого не произошло?

Глава 15

Весной 1782 года я впервые в своей жизни пересекла границу России. То был хороший год, хотя Версаль еще никогда не был таким пустынным. Многие придворные воевали еще по ту сторону Атлантики. Мадам с детьми оставалась в Трианоне.

Наши бутики стали проявлять склонность к экзотическим названиям: «У русской Дамы», «У Императрицы России», «Галантная Россия»… Все были охвачены русской лихорадкой. Даже сам Версаль готовился принять таинственных графа и графиню с Севера, которые были не кем иными, как эрцгерцогом Павлом[90], сыном Екатерины Великой, и его женой, урожденной немкой, принцессой Вюртембергской[91]. Они приехали инкогнито и остановились у посла, принца Барантиански.

Я хорошо знала посла и его жену. Она была одной из моих клиенток. Они часто приезжали сюда, в Эпиней.

Готовился роскошный прием. Женщины во главе с королевой пришли в волнение и стали требовать великолепных туалетов. Одна только «северная графиня», по свидетельству ее большой подруги Генриетты д’Оберкирх, испытывала страх перед предстоящими празднествами. Ей сказали, что королева Франции ослепительна. Рядом с такой красавицей, таким солнцем, она будет выглядеть отвратительно, тускло! Она трепетала от ужаса, представляя, как появится при дворе со всеми этими французскими насмешниками, которые не прощают ни уродства, ни нелепости. Так как же ей одеться?

Она не считала себя красивой. Она была довольно тучной, но весьма миловидной. Она вечно пребывала в состоянии меланхолии — этим страдали многие принцессы. Наверняка у нее были веские причины для апатии. Ее свекровь слыла колдуньей, а муж был человеком с большими странностями, будто околдованным. Он клялся, что ночами ему являлся высокий худой мужчина, одетый в пальто испанского покроя. Мало того, что этот призрак являлся к нему, так он еще и беседовал с ним! Якобы это был его предок, Петр Великий…

Генриетта д’Оберкирх привела русскую принцессу в «Великий Могол». Она доверила мне изготовление туалета для своей подруги и внимательно за всем следила. Она находила непонятное удовольствие в том, чтобы часами обсуждать ткани, оттенки лент, высоту чепца, как будто разбиралась в этом. Ателье наполнилось дамастом[92], расшитыми тканями, парчой, кружевами. Придворные дамы, заинтригованные, приходили в бутик, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на туалеты моей принцессы. Все были до такой степени озабочены ее нарядом, что королева пришла в ярость.

Для великой герцогини Марии я сшила платье для торжественных случаев из парчи и жемчуга и предложила сделать под него огромную «корзину», по меньшей мере в шесть локтей. У меня была привычка расширять платья, чтобы талия казалась тоньше. Я придумала для нее и другие туалеты и множество причесок, подбирая покрой и цвета, которые были ей к лицу.