Майкл Корда - Роковая женщина Страница 26

— Она не может до конца жизни сидеть в старых девах только для того, чтобы угодить тебе, Роберт. Ты всегда был самым эгоистичным из моих внуков. И самым своевольным. Скажи ему, чтобы разузнал все, что может.

— Я позабочусь об этом.

Она пристально посмотрела на него.

— Держись в стороне, Роберт. Пусть Букер справляется сам.

— У меня есть друзья, которые могут раскопать нужные факты быстрее, чем Букер. И это вполне просто сделать… ну, неважно, как. Лучше не знать, как делаются такие вещи.

— Это, разумеется, точка зрения твоего отца. Если помнишь, он считал, что она стоила ему президентства.

Роберт прикусил язык. Бабушка, в своей обычной изощренной манере, коснулась нерва, все еще обнаженного с тех пор, как больше десяти лет назад, во время избирательной компании отца, он попал в заголовки газет, гласивших, что он насажал «жучков» в номерах делегатов Никсона на конференции в Майами. Мало кто считал, что скандал в национальной прессе из-за преступных действий Роберта был единственной причиной, по которой отец проиграл уже при первой баллотировке, но, конечно, добра ему это не принесло.

— Если тебе угодно, — произнес он.

— Я знаю, что говорю, Роберт. Не вздумай, что сможешь одурачить меня, как дурачил отца. — Она с трудом встала. Мгновение он был почти готов броситься ей на помощь. Что же его остановило — уважение к ее гордости, сознание, что она ненавидит слабость, и больше всего ненавидит ее в себе самой? Или он просто подумал — ну и черт с ней? Роберт не знал. Он никогда не мог разобраться в своих чувствах к бабушке, ни в детстве, ни, признал он, даже сейчас.

Она медленно подошла к двери, открыла ее, затем на миг задержалась, оглядев комнату.

— Были новости от Ванессы? — неожиданно спросила она.

— Телеграмма.

— Ей лучше бы вернуть драгоценности.

Роберт пожал плечами. Ни одна беседа с бабушкой не обходилась без упоминаний о драгоценностях, которые Элинор с большой неохотой презентовала жене внука.

Во время одной из поездок в Европу Кир Баннермэн умудрился приобрести замечательный бриллиантовый гарнитур — ожерелье, тиару, браслет и серьги, подаренные Наполеоном императрице Марии-Луизе к рождению сына, и вывезти их в Америку, несмотря на шум, поднятый французским правительством и парижской прессой и на какой-то срок отравивший франко-американские отношения.

Элинор годами не надевала эти бриллианты, и Роберт с огромным трудом убедил ее отдать их Ванессе. Всем было понятно — всем, кроме Ванессы, что драгоценности принадлежат семье, а не одному человеку, тем более Ванессе, но она забрала их во время развода, и теперь заявляла, что это подарок. Она увезла их во Францию, и посыпала солью рану, появляясь в них при каждом удобном случае, благо судебный процесс по их возвращению растянулся на годы.

Раздражение Роберта против Букера отчасти исходило из того, что Букер вел эту дорогостоящую тяжбу, которая, бессмысленно проковыляв через американские суды, ползла теперь еще медленнее через запутанную и непонятную юридическую систему Франции, с максимальной оглаской и без видимых результатов. Фотография Ванессы появилась в «Вог» всего лишь в прошлом месяце, во всем блеске бриллиантов на голове и грациозной шее, на Bal de petits lis blancs[10], и выглядела она, признавал Роберт, при всей своей ярости, еще восхитительнее, чем прежде.

— Мы вернем эти проклятые побрякушки, — сказал он мрачно, хотя, по правде, оптимизма не испытывал. Вернуть то, что когда-то попало Ванессе в руки, было нелегкой задачей, и дело осложнялось тем, что французское правительство придерживалось взгляда, что бриллианты никогда не должны были покидать Францию, а теперь они вернулись туда, где им и подобает находиться.

Элинор кивнула.

— Посмотрим. Я уже слышала об этом раньше. — Она помедлила на пороге. — Меня не утешает мысль, что ты однажды уже позволил победить себя красивой молодой женщине. — Она взглянула на него, как генерал, обозревающий солдата на параде и отнюдь не довольный увиденным. — Надеюсь, ты не позволишь, чтоб это повторилось снова. — Она вышла, тихо притворив за собой дверь.

Ей никогда не нужно хлопать дверью, думал Роберт, потянувшись к звонку, чтобы вызвать дворецкого, и, слава тебе Господи, наконец приказать принести еще виски.

А зачем ей хлопать дверью? Последнее слово всегда за ней.

— Спасибо вам, что согласились принять меня после такой короткой рекомендации, — сказала Алекса.

— Все друзья Пенелопы — мои друзья, мисс Уолден.

— Мы с Пенелопой не совсем друзья, мистер Стерн. Она — приятельница Саймона Вольфа.

— Как бы то ни было.

Пенелопа Мориц была привлекательной женщиной лет сорока с небольшим, появлявшейся время от времени на приемах Саймона и управлявшей когда-то его художественной галереей. Почти двадцать лет, с тех пор как получила степень в Барнарде, она была любовницей Авраама Линкольна Стерна и все еще жила надеждой, что когда-нибудь он бросит семью и женится на ней.

Ходили слухи, и Саймон божился, что это правда, будто Пенелопа обставила свою квартиру на Саттон Плейс в точности так, как у Стерна, чтоб он чувствовал себя в ней как дома, и расположена она была в двух шагах от городского дома Стерна, чтоб он мог заходить каждый вечер, когда гуляет с собакой.

Это была одна из типичных нью-йоркских «примочек», которые, как казалось Алексе, созданы скорее увеличивать в жизни каждого максимальный счет стрессов и напряжения, чем добавить сколько-нибудь счастья, но она подумала, что, возможно, благодаря этому Стерн проявит больше понимания к ее собственному двусмысленному положению.

Стерн был высоким, тощим, сутулым и даже действительно похожим на своего тезку, вплоть до больших ушей. Трудно было с первого взгляда понять, что в нем было такого, что заставило умную и привлекательную женщину отдаться ему в рабство на лучшую часть своей сознательной жизни, но Алекса научилась не спрашивать о подобных вещах. Они происходят, вот и все. Нечто похожее, в конце концов, случилось и с ней, когда она встретила Артура Баннермэна.

Во всяком случае, Стерн обладал неким мрачным, усталым обаянием и той напряженной энергичностью, которую многие женщины, не исключая Алексы, находят притягательной. Он был юристом из юристов, защитником на многих громких процессах и постоянно выступавшим перед Верховным Судом. Большинство дел, которые он вел, попадали в заголовки газет. Рутинную юридическую работу он оставлял младшим партнерам и занимался только теми клиентами, которые были ему интересны.

Его офис в Сигрэм Билдинг, выходящий на Парк авеню, был обставлен так, чтобы выглядеть настолько «традиционным», насколько возможно. Стены, обитые темным деревом, на которых располагались масляные портреты джентльменов восемнадцатого века, предположительно юристов, в напудренных париках, массивная мебель, огромные кожаные кресла и диваны, рабочий стол размером со сплющенный автомобиль. Стерн, как многие преуспевающие люди в Нью-Йорке, долгие годы лепил себя согласно выбранному им образу, — талантливый молодой человек, родом с Вашингтонских Высот, который ухитрился превратить себя в собственное представление об английском джентльмене. Его костюмы, рубашки, обувь заказывались в Лондоне, а офис декорирован так, как будто принадлежал его семье с позапрошлого века.

Алекса удивилась, как Пенелопа Мориц с ее умопомрачительной фигурой, страстью к украшениям от Дэвида Уэбба и роскошным туфлям, на которые она тратила сотни долларов, во все это вписывается. Но, значит, у Пенелопы были собственные фантазии, где ее жизненная роль соответствовала главной героине некоего великого произведения.

Стерн сложил длинные пальцы домиком и ободряюще взглянул на нее — скорее как семейный доктор, чем как влиятельный адвокат.

— Я знал Баннермэна, — сказал он. — По правде, я многое знаю об его семье. Не то чтоб мы были близки, сами понимаете. Мы встречались время от времени на обедах в Б‘най Брите[11], на мемориальных обедах в честь Альфреда Смита[12] и тому подобных. Как вам известно, когда он собирался выдвигаться в президенты, он считал, что обязан заполучить голоса избирателей-евреев. Но мне никогда не казалось, что это ему по сердцу. — Он сделал паузу. — Пожалуйста, поймите меня правильно. Мне он вполне нравился, несмотря на то что он упорно называл меня «Эби». Полагаю, он считал, что мне это приятно. Не знаю, почему. Я же никогда не называл его «Арти».

Она рассмеялась.

— Да, это бы ему совсем не понравилось, мистер Стерн.

— В любом случае, в нем было огромное достоинство. И больше честности, чем у других богатых людей. Он был бы очень плохим президентом. Ну, неважно. Чем могу быть вам полезен?