Майкл Корда - Роковая женщина Страница 3

Роберт Баннермэн болезненно скривился, когда президент назвал его «Боб», но постарался скрыть это. Как и его отец, он не позволял, чтобы кто-нибудь сокращал его имя и вообще он ненавидел фамильярность, однако вряд ли он мог сделать замечание самому президенту.

Роберт разделял взгляды президента относительно своих достоинств. Он был привлекателен — и знал это. Его фамилия была знаменита, хотя он давно усвоил, что в политике это далеко не всегда гарантирует успех. Когда умрет его отец, он будет контролировать одно из крупнейших состояний в Америке. А пока что ему оставались ощутимые долги за финансирование своих предвыборных кампаний за место в Сенате, и должность посла в стране, чья столица чем-то напоминала ему Майами.

Он сразу же оценил выгоды своего нового положения, У американцев сохранились нелепые представления об аморальности огромных состояний, но в Венесуэле богачи подобным комплексом неполноценности никогда не страдали. Они купаются в роскоши, живут для собственного удовольствия и не платят налогов, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Это было общество, как по мерке скроенное для красивого, богатого сорокалетнего разведенного мужчины, интересы которого сводились к поло, гольфу и легендарному успеху у женщин.

Когда в полночь в посольстве заработал факс, личного помощника посла бросило в пот. Он, конечно, знал, где найти посла Баннермэна — это входило в его служебные обязанности. Но он также знал и то, что лучшим способ вызвать гнев посла — потревожить его во внеурочное время. Однако это его долг, напомнил себе молодой человек. Он подошел к факсу и, оторвав только что присланное сообщение, положил его в карман. Затем он спустился вниз, чтобы вызвать машину посольства.

Многоэтажное здание на Авенида Генералиссимо Хименес, созданное в модернистском стиле, характеризовалось смелыми изломами линий и контрастными сочетаниями различных материалов — бетона, мрамора и черного стекла. Располагалось оно в одном из роскошнейших частных садов города. Такого рода сооружение вполне уместно выглядело бы в Лос-Анджелесе или Майами, если не обращать внимания на то, что подъездная дорожка к нему была блокирована стальными воротами, за которыми находился контрольно-пропускной пункт, армированное железо и пуленепробиваемые окна которого скрывали вооруженную охрану. Правящий класс Венесуэлы предпочитал не рисковать, когда дело касалось их собственной безопасности. Они хранили деньги в Швейцарии или Нью-Йорке и превращали свои дома в крепости. «После нас хоть потоп», — могло бы служить их национальным девизом.

При виде дипломатических номеров охранник нажал на кнопку, и ворота открылись. Машина проехала по дорожке между рядами освещенных прожекторами пальм и фонтанов и остановилась перед мраморным крыльцом.

Автомобиль посла и его личного шофера нигде не было видно. Большинство каракасского бомонда знало, что он снимает здесь роскошную квартиру, но сам он старался не афишировать этот факт. Он всегда приезжал сюда в обычном незаметном «седане», а не в официальном лимузине, и без полицейского эскорта. Это повергало в ужас службу безопасности посольства, но Баннермэн настаивал, что их обязанность — защищать его, не вмешиваясь при этом в его личную жизнь.

Помощник посла вбежал в вестибюль и, не обращая внимания на швейцара в форме, вошел в лифт и надавил кнопку четырнадцатого этажа. Когда двери беззвучно раздвинулись, он шагнул на толстый плюшевый ковер коридора и позвонил в дверь, на которой не было номера. Ответа не было. Он снова позвонил. И после долгого-долгого ожидания услышал наконец клацанье дверного глазка.

— Какого черта ты здесь делаешь? — спросил посол. Его голос был приглушен запертой дверью, но не настолько, чтобы скрыть раздражение.

Молодого человека бросило в жар. Он был не в силах сообщить печальное известие через дверь — в этом было что-то неправильное.

— У меня для вас срочное сообщение, господин посол, — прошептал он, по возможности плотно приблизив лицо к двери.

— Срочное? От госсекретаря? Я вчера разговаривал с этим проклятым придурком, и он, похоже, даже не знал, где находится Венесуэла!

— Это личное, сэр.

— Личное? О чем, черт побери?

— Думаю, вам лучше прочесть его самому.

— Ну, ладно.

Послышалось звяканье цепочек и открываемых замков, затем дверь отворилась, позволив вошедшему охватить взглядом шикарное холостяцкое гнездышко Роберта Баннермэна и самого посла, облаченного только в полотенце, обернутое вокруг бедер. Он недовольно взирал на молодого человека.

— Лучше, чтоб это оказалось важным, — мрачно сказал он. — Давай.

— Роберт, дорогой! — неожиданно воскликнул красивый высокий женский голос — вероятно, из спальни. — Что-нибудь случилось?

— Ничего, милая. Записка. Я только на минуту.

Зашуршал шелк и внезапно пахнуло дорогими духами. Следом за Робертом возникла прелестная молодая женщина в мужском халате и с растрепанными белокурыми волосами.

— Мой муж вернулся из Парижа раньше времени?! — испуганно спросила она. — Скажи мне правду!

— Нет-нет, уверен, что ничего подобного, — ответил посол, разворачивая лист бумаги.

— Но это не плохие известия, дорогой?

При слабом освещении трудно было поручиться со всей ответственностью, но молодой человек был почти уверен, что это была жена Маноло Гусмана-и-Перейра, нефтяного магната, имевшего огромное влияние на нынешнее правительство. Если так, а более внимательный взгляд подтвердил, что это так — посол пошел на дипломатический риск. Помощник содрогнулся, представив себе последствия, которые возникнут, если Гусман когда-нибудь узнает, что американский посол спит с его женой.

Выражение лица посла могло выражать что угодно, но только не скорбь.

— Семейные дела, — сказал он женщине. — Ничего, что бы касалось тебя, дорогая.

Вернув прочитанный лист помощнику, он отрывисто произнес: — Возвращайся и пошли телеграмму моей бабушке. Сообщи ей, что я буду дома завтра вечером. — Он уже закрыл дверь, но затем снова слегка приоткрыл ее: — И не стой здесь с открытым ртом, парень. В чем дело?

— Я просто хотел сказать, сэр, что очень сожалею…

Посол Баннермэн кивнул.

— Конечно, — сердито буркнул он. — Спасибо. Это, разумеется, огромная трагедия. Но жизнь должна продолжаться.

Дверь захлопнулась перед носом молодого человека. Он услышал, как закрываются замки и звякают цепочки. Потом услышал — или подумал, что услышал — громкий смех, через несколько мгновений сменившийся стоном наслаждения, после чего сеньора Гусман взвизгнула с притворным негодованием:

— Ах, Роберт, грубиян, подожди, по крайней мере, пока мы вернемся в постель!

Просто для того, чтобы убедиться, что он не передал послу ошибочное сообщение, молодой человек развернул бумагу и перечитал текст. Но никакой ошибки не было.

Артур Алдон Баннермэн умер от сердечного приступа в возрасте шестидесяти четырех лет.

В сообщении не было сказано, где и при каких обстоятельствах это произошло.

Патнэм Баннермэн Второй, младший брат посла, узнал о смерти отца ранним утром, направляясь в Центральный парк для своей утренней пробежки.

Он не был прирожденным энтузиастом бега, и хотя в юности у него отмечали большие способности ко всем видам спорта, которые присущи молодым людям его класса, он был лишен тем не менее того яростного духа соперничества, сделавшего его старшего брата легендой в Гротоне и Гарварде. Из двух братьев Патнэм был выше ростом и имел более выраженное атлетическое сложение, но именно Роберт нанес тот знаменитый удар, закрывший счет на последней секунде матча Гарварда против Йеля, и стал считаться одним из лучших в стране игроков в поло.

Даже сейчас, в тридцать шесть лет, Патнэм все еще обладал крепкими мускулами, которые не требовалось укреплять физическими упражнениями, но, в отличие от старшего брата, он начал набирать вес — не много, но достаточно, чтобы каждое утро выбегать на пробежку в парк в старом, еще студенческом спортивном костюме и в точно таких же старых спортивных тапочках, с полотенцем на шее. Он не захотел приобретать себе пижонские кроссовки, предпочитая думать, что он «тренируется», а не «просто бегает», однако для чего он тренируется, было неясно даже ему самому.

Он постоял под навесом у подъезда дома на Сентрал-Парк Вест, вдыхая холодный утренний воздух и пытаясь убедить себя, что наслаждается жизнью. Он не любил рано вставать, если в этом не было необходимости, но он уже стольким людям рассказал о своих утренних пробежках и кроме того стал настолько лучше себя чувствовать, что теперь просто полагал себя обязанным проделывать это ежедневно.