Анри Кок - Фаворитки Страница 37

— Тебя! Тебя, Перино! — бормотал болонец.

— Хорошо! Идем же!..

Через несколько минут Тирабоччи пал, пораженный смертельным ударом в необычной дуэли с Перино дель Вага.

Свидетелями дуэли были Джулио Романо и Франческо Пенни.

Они-то и рассказали на другой день Рафаэлю, что Перино дель Вага, оскорбленный Тирабоччи в споре из-за игры в кости, убил его.

Рафаэль сурово поругал Перино дель Вага, но поскольку вообще не питал к Тирабоччи особой привязанности, то недолго скорбел об этой потере.

А Форнарина?

Она нашла нового любовника, вот и все.

Смерть Рафаэля большинство писателей объясняют простудой. Но он умер от истощения, вследствие излишеств.

Вот что говорит Вазари в своей книге «Жизнь великих живописцев, скульпторов и архитекторов».

«Однажды Рафаэль возвратился домой в сильной лихорадке. Медики полагали, что он простудился: он скрыл от них настоящую причину своей болезни, а они до крайности ослабили его сильным кровопусканием, вместо того чтобы укрепить его упавшие силы».

Бедный Рафаэль! Медики пускали ему кровь из-за простуды, а его любовница до последнего вздоха безмерно возбуждала его душу, слишком пылкую для столь слабой оболочки. Уж лучше бы он умер!

В свою очередь Октавио Виньон говорил: «Подчиненный своей безумной страсти, еще накануне смерти Рафаэль принял за возврат сил то, что было только лихорадочным возбуждением чувств, — яд сладострастия на груди Форнарины».

Уж лучше бы она дала ему стакан простого яда.

Но когда он ощутил приближение смерти, он почувствовал как бы отвращение и ужас к предмету смертельного безумия.

Франческо Пенни и Джулио Романо, два его любимых ученика, бодрствовали у его постели.

— Не позволяйте ей входить, — сказал он им, — она помешает мне умереть с Богом.

Они повиновались ему. Тщетно Форнарина просила, умоляла. Они были непоколебимы, и она увидела его только тогда, когда он навеки закрыл глаза.

«Рафаэль Санти умер в великую пятницу, 6 апреля 1520 года. Он оставил по завещанию Форнарине средства жить в довольстве, а остальное разделил между Джулио Романо, Франческо Пенни и одним из своих дядей, завещав свой дом, построенный близ Ватикана, кардиналу Бабьене».

Известие о его смерти погрузило весь Рим в великую печаль. Он погребен в Пантеоне, и над гробницей его, по его желанию, поставлена мадонна, высеченная из мрамора Лоренцетто. Друг его, Пьетро Бембо, написал эпитафию.

Рафаэль в могиле, а что же сталось с Форнариной? По правде сказать, об этом мало найдено сведений, но вот один из последних эпизодов из ее жизни, который передает Октавио Виньон.

«По совету Августино Чиджи, боявшегося отмщения ей со стороны учеников Рафаэля, Форнарина через несколько часов после смерти своего знаменитого любовника удалилась в дом отца.

Это было вечером, довольно поздно, и она была одна в маленьком саду. Сидя на скамье, она думала, быть может, о том, кого не стало… Все возможно!..

Вдруг она вздрогнула. Чья-то рука коснулась ее плеча, и слишком хорошо знакомый ей голос произнес:

— Добрый вечер, Маргарита.

Это был голос Томазо Чинелли.

Значит, он бежал из тюрьмы?

— Да! — ответил он, как бы подслушав ее мысль. — Да, я убежал из моей тюрьмы, благодарение Богу!.. Тебя удивляет, Маргарита, что через пять лет я захотел подышать свежим воздухом? Я был в Субиано, в монастыре, — без сомнения, это для тебя не новость, — заперт за двойными дверями в узкой келье. Ах, меня хорошо сторожили!.. Чтобы сделать тебе приятное, тот, кто бросил меня в эту тюрьму, — мой хозяин Августино Чиджи, — дал серьезные приказания. Но нет такой хорошей собаки, которая не перестала бы лаять. Нет такого тюремщика, который не устал бы от надзора. Сегодня вечером, пользуясь тем, что забыли задвинуть засовы, с помощью гвоздя, который я вытащил из моего башмака, я отпер дверь… Потом, с помощью веревки, привязанной к окну, я выбрался в поле… И вот я здесь. Скажи мне, Маргарита, если б ты была мужчиной и находилась на моем месте, что бы ты сделала с невестой, с любовницей, которая, постыдно изменив тебе, на пять лет лишила тебя свободы?..

Форнарина встала.

— Убей меня! — сказала она.

— А! Ты согласна?.. Ты это заслуживаешь…

— Я согласна, что ты мужчина, а я — женщина, что ты силен, а я — слаба, что ты меня ненавидишь, а я не люблю тебя больше, что я сделала тебе зло, и ты жаждешь мести… Я предаю душу Богу. Убей меня, если хочешь!..

Луна, пробиваясь сквозь древесную сень, освещала лицо Форнарины. Она была бледна, но не дрожала.

Томазо внимательно и долго наблюдал за ней.

Он был бледнее ее, он очень изменился. Пятилетнее пребывание в четырех стенах состарило его на десять лет.

— А если я не убью тебя? — сказал он после некоторого молчания. — Если б я простил тебя, что бы ты сделала?

— Как, что бы я сделала?

— Синьор Рафаэль Санти, твой любовник, то есть один из твоих любовников, потому что, я уверен, у тебя было несколько, не считая Августино Чиджи, — синьор Рафаэль Санти умер, я узнал это, попав в Рим, и потому-то пришел сюда. Что, если теперь я буду снова просить тебя выйти за меня замуж?

Маргарита склонила голову.

— Я отвечу тебе — нет! — сказала она. — Ведь я сказала, что не люблю тебя!..

— Совсем не любишь? Это решено?..

— Э! Если б я еще любила, разве я оставила бы тебя на пять лет там, где ты был?

— Это правда. Если я еще люблю тебя?

— Тем хуже для тебя.

— Ты скорее согласилась бы умереть, чем выйти за меня замуж?

— Да.

— А любовницей моей? Слушай! Это подло, это низко, но, несмотря на все зло, которое ты мне сделала, и на всю жестокость, с какой ты говоришь, что перестала любить, — я, каюсь, люблю тебя, я все-таки обожаю тебя, Маргарита!.. Убить тебя?.. Полно! Я жажду не крови твоей, я жажду твоих ласк!.. Забудем все!.. Одну ночь… только одну ночь… одну ночь еще будь моей любовницей!.. Моей милой возлюбленной, как прежде… и ты никогда не услышишь обо мне… Никогда!.. Хочешь? Говори! Говори!..

Он притянул ее к себе, она его оттолкнула.

Но он продолжал умолять ее.

— Ты меня более не любишь… Пусть!.. Я не могу насиловать твоего сердца… Но что за дело!.. Что будет стоить для тебя еще несколько часов принадлежать мне?..

И каждое это слово он сопровождал поцелуем ее шеи, глаз, волос. Она вся горела.

— Ну идем же! — задыхаясь, сказала она. — Идем!..

Она увлекла его к дому. Но, к ее глубокому изумлению, на этот раз он оттолкнул ее.

— Что это значит? — спросила она.

— Это значит, — сказал молодой человек, сделавшийся вдруг столь же спокойным, сколь она была взволнована. — Это значит, Форнарина, что я отмщен! О да, отмщен!.. Ты приняла всерьез мои мольбы… Я смеялся над тобою!.. Мне еще любить тебя? Мне желать обладания тобой?.. Ха! Ха! Но отныне, прежде чем соединить на одну минуту твои губы с моими, я предпочту, чтобы они иссохли и рассыпались прахом! Я хотел видеть, будешь ли ты подлой до конца… Я видел это… видел столь подлой, столь низкой, что никто бы не поверил, никто!.. В тот час, когда его друзья, когда весь римский народ еще рыдает на открытой гробнице величайшего живописца мира, — в этот час что хотела сделать Форнарина, его любовница?.. Из жажды наслаждения, одного лишь наслаждения по склонности к распутству, Форнарина была готова отдаться человеку, которого ненавидит, ха, ха!.. Смотри, у меня нет к тебе даже ненависти, Маргарита! Я побоялся бы замарать мой нож, вонзив его тебе в сердце. Все, чего ты стоишь, — вот!

Сказав это, Чинелли бросил в лицо Форнарине ком грязи.

Затем он удалился.

Если неизвестно, что потом стало с Форнариной, то мы знаем, как кончил Чинелли, ее жених и первый любовник.

Он сделался бандитом, начальствовал над шайкой, которая долгое время опустошала римскую Кампанию, особенно часто нападая на собственность синьора Августино Чиджи, и был убит в 1527 году при осаде Рима, сражаясь в арьергарде коннетабля Бурбонского.

БИАНКА КАПЕЛЛО

Когда Венеция, говорит Жюль Леконт, могущественная как своим флотом, так и дипломатией, сделалась владычицей морей, она захотела ежегодно праздновать свое морское первенство. Тогда-то и был построен Буцентавр, громадный корабль, неудобный для навигации и предназначенный только для того, чтобы в дни особенных торжеств скользить при помощи весел по тихим лагунам.

Самым замечательным, самым великолепным торжеством, справлявшимся Венецией, было обручение дожа с Адриатическим морем. Оно совершалось с особенной пышностью. Все власти Венеции в роскошных костюмах, все иностранные посланники при республике сопровождали дожа на Буцентавре, который подплывал к Пиацетти под звон колоколов, под шум восторженных восклицаний народа. Это было всенародное торжество. Дети и взрослые, богатые и бедные — все обитатели республики скорее согласились бы отдать десять лет своей жизни, чем не присутствовать на этом празднике.