Вали Гафуров - Роман, написанный иглой Страница 4

Солнце палило немилосердно. Рустам решил поискать местечко попрохладнее. Они подошли к навесу возле водопроводной колонки. Желающих освежиться было хоть отбавляй В очереди за водой Рустам заметил Ибрагима, здоровенного парня, студента физкультурного института. Они познакомились в военкомате. Возле Ибрагима, курившего папиросу, с достоинством горевал старик с белоснежной бородой — отец, должно быть.

Взявшись за руки (они так и не напились, надоело торчать в очереди). Рустам и Мухаббат молча прогуливались по платформе. Букет донимал парня. Он опускал его к земле, и букет выглядел веником, поднимал кверху — получалось, вроде бы жених с невестой идут. Рустам сунул букет под мышку — ещё хуже: шагает человек из русской бани. Вот ещё беда!

Мухаббат поняла, смеясь, взяла букет. В её руках букет выглядел просто здорово. Молодец. Мухаббат, умница.

Они прохаживались и молчали. Столько хотелось сказать! А они молчат. Может, это и хорошо? Разве могут они выразить свои чувства словами?

К пяти часам подали, наконец, эшелон — длинную вереницу товарных вагонов. Как из-под земли появился бравый сержант, быстренько навёл порядок, доложил хмурому капитану. Перед посадкой в вагоны провожающие ещё теснее обступили новобранцев. Кое-кто заплакал навзрыд, истошно заголосила женщина, другая, третья…

Рустам смотрел на Мухаббат, и в душу его вдруг заполз знобящий ручеёк страха. Нет, он не боялся за себя. Как можно погибнуть в двадцать лет, когда до старости целое бессмертие! Он дрогнул душой, испугавшись предательской мысли: «Дождётся ли меня Мухаббат, дождётся ли?»

Она прочитала в его глазах немой вопрос.

— Верьте мне, — произнесла Мухаббат беззвучно, одними губами.

Рустам устыдился своих сомнений, покраснел, побледнел.

И тогда Мухаббат ошеломила его. Она взяла его за руки:

— Верь… Верь мне, Рустамджан.

Её антрацитовые глаза улыбались. И вдруг они стала стекленеть как у умирающей. Завыли женщины. Кто-то толкнул Рустама в бок, кто-то орал: «Возвращайтесь с победой!», в вопли и крики врезалось жуткое веселье духового оркестра — он грянул «Катюшу». Откуда ни возьмись появился сержант — беззвучно кричащий что-то, бешено жестикулирующий. Он схватил Рустама за руку, потащил, и лишь тогда парень сообразил, что эшелон уже медленно плывёт вдоль платформы.

Рустам засуетился, кинулся к Мухаббат, неловко чмокнул в щёку, рванулся к вагону. Его схватило множество рук, он очутился в душном полутёмном ящике, тут же пополз к двери, но не смог пробиться. Тогда он вскочил на нары и высунулся по пояс в окошко. Сердце его бешено колотилось.

Паровоз прибавил ходу. Толпа под звуки «Катюши» бежала по платформе, размахивая кепками, платочками, косынками… Вот упала женщина… У долговязого парня, бежавшего за эшелоном, свалился ботинок о ноги; долговязый остановился на мгновение, смешно всплеснул руками и кинулся дальше, за своим вагоном… Разодранные криком рты… Дети машут ручонками, как на демонстрации… Боже, сколько детишек!.. Мухаббат не бежала. Она стояла на платформе одинокая, бессильно опустив руки, и таяла, таяла, таяла — как волшебная Снегурочка из русской сказки.

А ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Мухаббат толком не помнила, как вновь очутилась в кишлаке. Кажется, ехала на чём-то, потом шла, шла… Как во сне. Очнулась возле порога своего дома.

Вошла во дворик. Мать, увидев её, поднялась с супы.

— Ну, дочка, уехал?

Она кивнула и почему-то стала рассказывать о женщине с плачущей девочкой на руках. Эшелон давно скрылся из виду, а девочка всё кричала: «Папочка, не уезжай! Куда ты, папочка?»

Выслушав горестный рассказ Мухаббат, мать вздохнула, концом головного платка утёрла глаза.

— А ты бы утешила их, дочка, сказала бы, что отец обязательно вернётся жив и здоров, с победой.

— Я сказала.

— Скинь туфли-то модные, небось натёрла ноги, а? Надень кавуши… Бедняжка Хаджия-апа! Как же это она теперь без сына, без Рустама? Мужа бог прибрал, а нынче вот сын уехал.

Мухаббат промолчала. Мать тоже хороша. Послушалась дядю Максума, не разрешила выйти замуж за Рустама, а сейчас, видите ли, ей жаль его матушку. Ничего, тётушка Хаджия проживёт и без её жалости. Теперь она для меня всё равно что мать.

Опустившись на курпачу, Мухаббат задумалась. Ну зачем я так о родной маме! Ну, вышла бы я замуж — всё равно Рустамджан уехал бы. Ох, Рустам, Рустам!

— Давай, доченька, ужинать. С утра ведь во рту маковой росинки не было. Я машкичири приготовила. Вкусная! Поешь, а после к тётушке Хаджие сбегаешь. Заждалась небось тебя, бедняжка.

Машкичири! До еды ли сейчас? Ох, Рустам! Всё дальше, дальше от меня…

Через силу проглотив несколько ложек, Мухаббат стала собираться к тётушке Хаджие. Только через порог — навстречу дядя Максум.

— Здравствуй, племянница. Куда это ты, на ночь глядя?

Пришлось вернуться. Нельзя родственника обижать. Тем более дядю Максума. Он — старший брат покойного отца и поэтому считает долгом не только о своей семье печься, но и о семье Ашурали — младшего брата своего, покойного. Гаков освящённый веками обычай.

Максум-бобо от угощения отказался. Только чаю спросил. Присел на курпачу, достал крохотную тыквочку с насваем, сунул щепоть под язык, причмокнул.

Мухаббат украдкой поглядывала на него. Что-то скажет дядя? С ним ухо востро держать надо. Недаром Рустам говорил: «Может, дядя Максум и хороший человек, но когда я вижу его, сердце поёт». Девушка ещё разок скосила на Максума глаза. Ну и видик! Весь жёлтый… Коломенковый яктак желтоватый; крючковатый нос с желтизной, козлиная бородка с проседью, но седина — жёлтая. Даже глаза — цепкие, властные — и те жёлтые.

Между тем, старик словно забыл о невестке и её дочери. Потешив себя насом, молча и торжественно принялся за чай. Не спеша выпил одну пиалу, вторую, третью. Вытащил большой зелёный платок, отёр лоб, шею. Мухаббат подивилась зелёному платку. Ей казалось, что у дяди и платок обязательно должен быть жёлтый,

— Хош, — нарушил, наконец, молчание Максум. — Жарко сегодня было, как в аду. Я верно говорю?

Тётушка Санобар с дочерью согласно закивали головами.

— Хош… Но жаркое солнце полезно для хлопка. Я прав или, может быть, ошибаюсь?

Мухаббат вновь кивнула. Матушка же её ещё прибавила:

— Истинные ваши слова, домулла-ака.

— Хош… Ну, как поживаете, как здоровье?

— Хорошо. А как ваше здоровье, домулла-ака?

Вежливый вопрос о его собственном здоровье Максум пропустил мимо ушей. Повернувшись к Мухаббат, произнёс с нотками тревоги в голосе:

— Слышал я, что ты, дочка, сегодня раньше временя с работы ушла. Уж не заболела ли, упаси господи?

Девушка поняла, куда клонит хитрый старик, зарделась. Ей захотелось осадить дядю, сказать ему резкость. Но вмешалась мать.

— Мухаббат ездила в город. Она ведь звеньевая, начальство. Вот и приходится ей хлопотать… Мухаббат, доченька, принеси с веранды лаган с виноградом.

Мать от греха подальше решила отослать Мухаббат. Девушка ушла, но с веранды всё слышно, что говорят во дворе. Интересно, что теперь преподнесёт дядюшка?

Максум ещё налил себе чаю, помолчал… в вдруг промолвил зло:

— В город… В город! Боюсь, как бы не стала Мухаббат бродяжкой. Не доведёт до добра этот город. Ты, невестка, не понимаешь. Недаром же древняя мудрость гласит: «У женщины волос долог, а ум короток». Как можно девушке одной ездить в город?! Сейчас у всех глаза кровью налиты. Вот недавно, слышал я, один прощелыга порезал женщину. Хорошо это, а? Как по-твоему?

Тётушка Санобар стоически перенесла эту тираду. Она вообще привыкла терпеть Максумовы наскоки.

— Мир велик, домулла-ака, всякое в нём бывает. А о дочке моей не беспокойтесь. Умница она. Что — город? Разве, кто в город ездит — тот бродяжка? Вы ведь тоже в город наведываетесь.

Максум поперхнулся чаем. В другой бы раз он устроил скандал, но сейчас почему-то сдержался. Отставив пиалу, сказал:

— Мухаббат мне всё равно что дочь. Потому и беспокоюсь. Родственники — что пальцы на руке: какой ни порежь — всем больно. В город она, видите ли, ездила! Хм, как его… Учитель. Кажется, на фронт укатил? Слышал я краем уха.

Мухаббат до боли прикусила губу. Ей хотелось сбежать с веранды, закричать прямо в жёлтые глаза Максума: «Да, уехал, уехал Рустам. На фронт! Я сама его проводила и обещала ждать его. Всю жизнь!»

Мать вновь опередила Мухаббат.

— Ваша правда, домулла-ака, может быть, и отправился учитель воевать. Хороший, значит, человек, коли на фронт уехал. Плохих людей воевать не берут.

— Много ты понимаешь. Воевать любых берут. Лишь бы воевал! Впрочем, об учителе я ничего плохого сказать не хочу. Мне даже жаль его.

С лаганом, наполненным гроздьями винограда, подошла к супе Мухаббат. Делая вид, будто не знает, о ком речь идёт, спросила: