Миранда Гловер - Шедевр Страница 4

Что касается Сары и Рут, они затеяли флирт с художником из «Дримлэнд студио». Они с двух сторон обнимали его и в унисон кивали, пока он что-то им рассказывал. Девушки привыкли делить одного кавалера, являвшегося лишь частью их представления, и отдавали себе отчет в производимом эффекте. На обеих сегодня были футболки: Рут надела футболку с надписью «Бол», а Сара — «Локс». Похоже, вечер будет насыщенным. Иногда презентации художников этому способствуют. Они будоражат нас, наполняют энергией, будят желания. Искусство является одним из самых сильнодействующих наркотиков. Если речь идет о настоящем искусстве, оно гипнотизирует, пленяет, заставляет испытать ни с чем не сравнимое удовольствие. Но как раз сейчас у меня были дела поважнее. Стараясь не попасться никому на глаза, я проскользнула сквозь толпу и отправилась дожидаться Эйдана в его кабинет.

Наконец хлопнула дверь и щелкнул ключ в замке. Я мысленно улыбнулась этим мерам предосторожности. Эйдан вошел и присел на край стола. Его взгляд ни на чем не мог остановиться, а пальцы отбивали ритм в такт словам. Его смуглая кожа блестела. Вечеринка явно удалась.

— Эстер, — начал он, — я лишь хотел попросить прощения. То, что я сказал сегодня днем, было слишком опрометчиво. Я понимаю, что ты ценишь свою работу, и не хотел преуменьшать твои заслуги.

Я не смогла сдержать улыбку. Впервые за много месяцев лед между нами начал таять.

— Но, может, ты и был прав, — невнятно пробормотала я.

— О чем ты? — теперь Эйдан казался озадаченным.

— Не знаю, но я вдруг увидела в сказанном идею для своего нового проекта.

Эйдан обогнул стол, обнял меня и крепко поцеловал. Я ответила ему тем же.

— Нам нужно возвращаться, — наконец сказал он, — но обещай, что останешься сегодня со мной.

Когда остальные гости после закрытия выставки отправились праздновать, мы с Эйданом сели в его машину. Несмотря на то что работа Эйдана связана с восточной частью Лондона, сам он предпочитает разнообразие и богатство северной части. В окна его квартиры видны степь и ночное небо. Нам обоим нравятся простор и красивый вид из окна, когда все как на ладони. Стоя у открытого окна, мы вдыхали ночной воздух. Потом мы отгородились от внешнего мира и погрузились в неистовую тьму, проникая все глубже друг в друга, пока на нас не снизошло умиротворение. С момента последней близости прошли недели. Образовавшаяся между нами дистанция сделала невозможным физическое обладание друг другом, которое всегда доставляло удовольствие нам обоим. Было очень страшно наблюдать, как все рушится. Но теперь Эйдан лежал рядом со мной, проводя пальцем вдоль моей спины, и в темноте я вслушивалась в его спокойный голос.

— Ты слишком сильно переживаешь, Эстер, — прошептал он. — Если ты не напишешь новую картину, мы можем выставить «Обнаженную в росписи» или другие твои прежние работы.

— Все нормально, — ответила я. — У меня появились кое-какие идеи. Я скоро что-нибудь придумаю, обещаю.

Я неподвижно лежала и слушала, как постепенно удары его сердца становились реже, а дыхание глубже. Я бы и сама с удовольствием заснула, но мое недавнее чувство отчаяния сменилось острым приступом беспокойства. Проблемы неуклюже бродили по коридорам моего мозга, сталкиваясь и вызывая из небытия воспоминания. Звонок Кенни побудил меня задуматься о своей ценности как художника, а также о том, как мне заставить его прекратить вмешиваться в мою жизнь. Несомненно, ответы на эти вопросы должны содержаться в моем следующем проекте. Неужели я так долго искала тему новой работы, чтобы обнаружить это?

Мое творчество было тесно связано с эпатажем. Я избрала тот тип самовыражения, который отражается в громких газетных заголовках и заставляет наивных интеллектуалов взахлеб читать «Лэйт Ревью». Возрастающая популярность вызвала джинна из бутылки моего воображения. Постоянное внимание публики придавало неожиданную ценность всему, что я делала. Критики наблюдали за мной, серьезно анализировали мои произведения или же злобно разбирали их по косточкам, и зрителям уже хотелось понять, что по-настоящему сокрыто в моих работах. Последний мой проект «Обнаженная в росписи» стал настоящей сенсацией, сделав мое имя таким же привычным, как предметы домашнего обихода.

Для этого проекта я расписала свое тело словами и в таком виде лежала в шезлонге в галерее на протяжении двенадцати дней. Особенностью этого эксперимента была его исповедальность. Мою кожу украшали белые стихи, написанные хной; они тянулись вдоль обнаженной спины, украшали руки, ноги и даже стопы. Каждый новый день выставки слова менялись, для каждого месяца подбирались свои метафоры для описания моих ощущений в связи со сменой времен года. Декорациями служили экраны, показывавшие, в зависимости от ситуации, солнце, дождь, туман или бурю. Я шепотом читала написанные на моем теле стихи. Эйдан сделал плакаты с моим изображением и развесил их повсюду в качестве рекламы. Это сработало. Эстер Гласс проснулась народным символом — во многом благодаря девочкам-подросткам, моим главным поклонницам. Теперь они подражали мне, рассказывая о своих сокровенных мыслях в прозе на обнаженной коже. Такая реакция несколько смущала меня. Они были первыми адептами моего «культа», и такой успех не повторяется. Что бы я сейчас ни сделала, нужно помнить об этих девчонках. Следующий мой проект станет редкой и счастливой возможностью научить их чему-то большему — пониманию того, что означает быть женщиной, а также ценности искусства. Если у меня ничего не получится, они лишь узнают истинную цену моей популярности. Именно благодаря доверию своих юных поклонниц я не могла даже выйти из квартиры, не приведя себя в порядок. Девчонки дежурили у моего дома, оставляли на стене восторженные надписи, адресованные мне, следовали за мной на улице.

На этой неделе мое фото поместили на обложках «О’кей» и «Хеллоу!» — правда, лишь в качестве рекламы нового фильма о Художественной галерее, хотя, надо признать, на мне было весьма легкомысленное платье, очередное творение Петры. Мы оказывали друг другу подобные услуги, когда могли. В журналах речь шла о сенсации вокруг моего имени и связанных с этим слухах. С появлением Кенни требования к моему новому проекту возросли: необходимо создать что-то более значительное, чем «Обнаженная в росписи», нечто важное и революционное, непохожее на все то, что я делала до сих пор.

Я вдруг поняла, что меня выводит из себя: голос Кенни показался мне таким родным и знакомым даже спустя столько лет. Неужели между нами не все кончено? Может, прошлое хранится в нашем мозгу, как кинопленка, которую в любой момент можно заново прокрутить? Кенни знал так же хорошо, как и я, что день, когда был сделан этот рисунок, отмечен поворотными в моей жизни событиями, и встреча с ним была не главным из них. Да и, пожалуй, ничто не повлияло на меня больше, чем тот день. Я хорошо помнила, где и когда был сделан рисунок, с точностью до часа. Потому что для меня он значил больше, чем просто воспоминание о юности. Рисунок был своеобразной вехой в моей жизни: тот далекий день навсегда изменил меня.

Впервые за десять с лишним лет перед моим мысленным взором предстало четко очерченное лицо Кенни Харпера.

Я повернулась и прижалась к спящему Эйдану, пытаясь выбросить Кенни из головы. Но несмотря на темноту перед моими глазами стояло его лицо, которое невозможно было забыть.

3

Медленно потягиваясь и ощущая во всем теле приятную тяжесть после сна, я приоткрыла глаза и посмотрела на облака, бегущие по светло-голубому небу. Я заметила, что меня накрывает чья-то тень, а в спину впиваются острые соломинки. Мужчина, лежащий рядом со мной, почувствовал мое пробуждение и повернулся. Кенни склонился надо мной и принялся осыпать легкими поцелуями мою шею и щеки. Затем его губы нашли мои. Он был такой теплый, живой и сладкий, как весеннее солнце. Я провела руками по его обнаженной спине.

— Который час?

Он нежно засмеялся:

— Начало седьмого. Ты проспала больше часа.

Я оттолкнула его и села, расправляя мини-юбку на бедрах и глядя на свидетельства недавнего пикника: перевернутую пустую бутылку сидра, мотоцикл «Ямаха», который Кенни прислонил к буковому стволу, мою мятую футболку рядом с горчично-желтой сандалией. Мой альбом был открыт на сделанном сегодня днем рисунке, изображающем обнаженного Кенни, лежащего на пледе; вокруг альбома разбросаны карандаши. Моя вторая сандалия безмятежно покоится чуть дальше, в соломе. Розовые трусики, казалось, бесследно исчезли после того, что случилось совсем недавно.

— Черт! Эва сойдет с ума. Я должна присутствовать на ее выступлении.

Кенни засмеялся и снова прижал меня к себе, убирая волосы с моего лица.

— Ты еще сексуальнее, когда переживаешь, — сказал он.

У него был легкий западный акцент в стиле Харди[2], что меня вначале в нем и привлекло. Мне нравилось представлять, что я — Тэсс д’Эрбервилль[3], а он дикий житель лесов. Мне нравилось играть, перевоплощаться, а Тэсс в то время была моим кумиром. О ней написано в моем конспекте по английской литературе. Я взглянула на корзину с клубникой, которую купила из-за метафорической любви Харди к диким фруктам. Мы с Кенни съели несколько ягод изо рта друг у друга, а остальные размякли под солнцем. Нам хватило всего пары ягод, чтобы перейти к более утонченным удовольствиям.