Наталья Голубева - Судьбы изменчивые лики Страница 4

Гедрюс так и не решился тогда подойти к Анне, спросить, что ее так беспокоит, что связывает с этими местами, о чем думалось, а возможно, и вспоминалось.

Все эти события, мысли неожиданно соединились на одном временном пространстве, переплелись именно сейчас, когда ему так необходимо было ответить для самого себя на вопрос, что же ему делать дальше, как поступить: оставить все как есть и положиться на силу обстоятельств, судьбу, которые должны сами расставить все по своим местам, или же что-то предпринять, чтобы закрепить уже определившиеся отношения. Гедрюс опять поймал себя на мысли, что, несмотря на всю путаницу в мыслях, ему вовсе не хотелось уходить. Ему действительно, несмотря на все сомнения, хорошо с Анной. Пусть все было сложным для него, пусть он не привык к таким отношениям с женщиной, но, возможно, в этой непривычности и заключалось то ощущение потребности не просто обладать, а находиться рядом с ней. Это было нечто большее. Что именно: отношения, определенные судьбой, отношения, позволившие посмотреть на себя совсем с иной стороны. Гедрюс пока не находил ответа на все эти вопросы. Его мужское самолюбие подсказывало, что в данной ситуации лучше уйти, уйти по-английски, не прощаясь. Будут ли его просить вернуться, начнут ли с ним выяснять отношения? Наверное, нет. Анна не тот человек, который попросит о снисхождении. Их будущее? Для каждого из них оно — в созданном только их мире. Наверное, они проживут долгую и счастливую жизнь, как бы сказали в конце красивой и романтической сказки. Но в данном случае каждый по отдельности, вспоминая, что где-то, когда-то, на каком-то этапе в их жизни были только их отношения, отношения, которые вопреки всякой логике, стали возможны между такими не похожими, такими разными людьми.

Анна никогда не жила в этом доме, она не родилась в нем, с ним не были связаны ее воспоминания. Но она знала, нутром чувствовала, что ее место здесь. Эти дюны, эта калитка в дальней части двора, которая распахивала путь к заливу. Ее воображение постоянно рисовало какие-то картины прошлого. Скорее всего, они были навеяны рассказами о когда-то давно разыгравшихся в этой стране событиях, коснувшихся и их семьи. Она никогда не была их свидетелем, но из рассказов матери, бывших воспоминаниями, болью, трагедией ее бабушки, Анна как бы воспроизводила их очередность. Полоса светлая — любовь, страсть к умному, красивому, состоятельному и состоявшемуся молодому человеку. Любовь-сказка, любовь-надежда, мечты и планы, которые обязательно должны осуществиться. Полоса темная — давно ожидаемая, но так неожиданно начавшаяся оккупация. Страшная дорога в Сибирь, мучительные роды в каком-то заброшенном поселении, голод, скитания, непосильный труд чернорабочей, извечный страх за то, что ты родился не там и не тем, как требовали законы этой страны. И, конечно же, огромное желание выжить, чтобы рассказать своей дочери об этом заливе, дюнах, иной жизни, в которой они могли бы быть бесконечно счастливы. Все, что успела Анна, — это дожить своей очень короткой жизнью до того времени, когда смогла рассказать дочери об этих местах, людях, стране, о своей любви. Ее же мать так и не смогла добраться до этих мест. Она как бы готовила эту миссию для Анны. Вынужденный брак с военным крестьянского происхождения, исправленная биография, активная комсомольско-партийная стезя — все это позволило выбраться из глухих сибирских окраин, положить начало новой истории их семьи.

Последние годы ее особенно влекло и влекло сюда, она постоянно ощущала, что какие-то внутренние силы подталкивали ее вернуться к заливу, этому дому. Может, об этом просила уже далекая от них и этого мира Анна, завещавшая исполнить последнюю волю, — поклониться любимым местам, а может когда-то и вернуть ее прах родной земле. В свой первый приезд она даже не искала этот дом, просто шла и шла берегом залива. Еще издали, завидев усадьбу, точно определила, что это именно тот дом, куда так мечтали вернуться Анна и ее мать. Она прикасалась руками к его стенам, сидя на скамейке около старой калитки, перебирала песок. И как странно было тогда, в знойный июльский день, когда, казалось, все замерло на какое-то время от жары, вдруг услышать свое имя. «Анна! Моя Анна! Я знал, что когда-то увижу тебя. Анна, моя Анна», — только и повторял незнакомый, уже совсем пожилой мужчина. Скорее его можно было назвать стариком. Но от него исходили такая теплота, трепет, которые читались в его глазах, преображали его, делали выразительными и удивительно привлекательными некогда красивые черты лица. Воспоминания, незнакомец, который, возможно, знал ее, эта встреча, и именно здесь, у этой калитки старого дома. Как это было странно. Анну не покидало ощущение, что время все поменяло местами. Казалось, что она была какой-то совершенно другой, не той Анной, рациональной, динамичной, вечно стремящейся опередить ход времени, событий. А совершенно абстрагированной от мира, такой не спешащей, не ощущающей реальность.

Июльский зной делал свое дело. Как не стремился старик пересилить себя, дрема начинала одолевать его, а из глубин памяти медленно наплывали одно за другим воспоминания, которым он уже не сопротивлялся.

Казимир не находил себе места. Ему хотелось стонать, кричать, найти хоть какой-нибудь выход. Он метался, пытался что-то сделать. Но все это было так бесполезно, и от осознания того, что сделать ничего нельзя, что выхода практически нет никакого, и что бы он не предпринял, изменить уже ничего нельзя, становилось еще хуже. От безысходности он потерял ощущение времени, реальности, в которой пришлось оказаться. Кругом были люди, другая страна, куда он вдруг попал и из которой уже не было дороги назад. Казимир не знал, кого винить в том, что произошло. Да, он так мечтал попасть на этот престижный конгресс, куда со всей Европы съезжались ведущие медики со своими новациями. Предстояли интересные встречи, дискуссии. Казимир был так поглощен подготовкой, что даже не обращал внимания на то, что происходило вокруг. Ведь уже тогда был заключен пакт Молотова — Риббентропа, а в октябре 1939 года президентом страны подписан с Советами пакт о взаимопомощи. Эти события только и обсуждались практически всеми. В обществе спорили, задавали себе один и тот же вопрос: «Что это? Тонкий дипломатический ход или же сдача своих позиций, сговор и предательство руководства страны?» А ему казалось, что 1940 год обещал быть как никогда успешным для него. Он молод, респектабелен, его имя уже имело определенный вес в медицинских кругах, вышли его первые статьи с практическими наблюдениями, и они были хорошо приняты коллегами.

В первые часы, когда Казимир, весь искрящийся счастьем от успешного выступления перед светилами, услышал страшное сообщение, просто не понимал, что все это значит. Скорее не хотел понимать, или просто не мог. Это слово, это ненавистное слово «оккупация», леденящие душу вести с родины, его родины. В доме только и говорили об этом. Близкие не могли нарадоваться, что так вовремя приняли настойчивое предложение родителей Марты срочно выехать в Германию. И как кстати появился повод. Они должны были сопровождать сына на конгресс. Казимир так был поглощен подготовкой к нему, что все организационные вопросы все равно кому-то нужно было брать на себя.

С этой поездкой связывалось многое. Предоставлялась прекрасная возможность уладить не только свои дела, но и дела сына. Тема женитьбы отошла для него на второй план, что начинало пугать. Очень не хотелось, чтобы брак расстроился. В складывающейся обстановке не хотелось терять и поддержку этой влиятельной семьи. Именно сейчас надо было объединять капиталы, связи, чтобы удержаться на плаву, достойно выйти из сложной финансовой ситуации.

Казимира волновали совсем другие проблемы. Русские уже были на берегу залива. Кто-то, а не он, возможно, бредет сейчас берегом по его любимым дюнам, вдыхая морскую прохладу, распахивая свою душу ветру, морю, солнцу. А возможно, этим людям вовсе и не понять красоту мест, где прошла его жизнь, жизнь его предков, возможно, они вообще не будят у них никаких чувств. Для них все там чужое. Мысль о том, что с его Анной может что-то произойти, приводила его в ужас. До них уже доходили слухи о том, что всех, кто имел хоть какое-то отношение к аристократии, владел собственностью, без всяких разбирательств объявляли врагами народа, грузили в вагоны, в которых перевозили скотину, и целыми составами отправляли в глубь России. Мысль о том, что среди этих людей могла оказаться Анна, приводила Казимира в оцепенение. Анна, его Анна. Как они смогли. Она ведь совсем еще девочка, такая юная, такая светлая. Разве она может быть в чем-то виновата. А ее красота. Неужели кто-то надругается над ней, растопчет эту чистую душу. Как он был виноват, виноват в том, что уехал, что не был рядом с ней, что ничем не может помочь. Но как? Обстоятельства оказались выше его возможностей.