Елена Катасонова - Дневник женщины времен перестройки Страница 8

- Прибыли, значит? Ну, садитесь, в ногах правды нет. Садитесь, садитесь, буду звонить: надо же вас где-то устроить.

И она принялась названивать в общежития, вести долгие переговоры, уламывать комендантов - те, как видно, отбрыкивались, - а я сидела на холодном металлическом стуле, остро ощущая свою ненужность, зависимость, неприкаянность...

Ах, какая я была тогда дурочка! Ведь мелькнула здравая мысль, ведь хотелось же мне сказать: "Напишите на направлении, что я не нужна, и я уеду!" Эта здравая мысль, продиктованная все той же гордыней, могла бы спасти, вернуть к маме, но она же, гордыня, и удержала. Меня так все провожали, столько вина было выпито, столько перепето песен, взято адресов, и вдруг - нате вам, с возвращением! Одно слово - ребенок, хоть и двадцать три года. Это тогда казалось, что много - аж двадцать три! - теперь, когда моей Алене двадцать, вижу, какое все это еще детство.

Так и стала я жить в общежитии, в длинной унылой пятиэтажке, в холодной казенной комнате, где, кроме моей, стояли еще три кровати, а посредине стол под ветхой скатеркой. А на столе общепитовский графин без пробки.

Кормиться в Челябинске было нечем, хотя заводская столовая еще как-то держалась. Но сколько бы я ни налегала на борщ и котлеты, ни то, ни другое совершенно не насыщало. Калорий явно не хватало, после маминых-то обедов, несмотря на то что обедала я, как многие из общаги, дважды: когда открывалась столовая и когда она закрывалась. В воскресенье я вкатывалась голодной волчицей, а по воскресеньям наша столовая не работала.

Как он понял, что я голодная, до сих пор не пойму. Он - это Саша, мой будущий муж, отец моих детей. Подошел после матча (подчиняясь почти инстинкту, я бросилась за спасением к тому, что всегда спасало, - к волейболу) и сказал:

- Что-то я никогда вас не видел.

- А я недавно приехала.

- Откуда?

- Из Куйбышева.

- Из Куйбышева? Не знаю, не был... Пошли посидим где-нибудь? Расскажете про ваш город. Здесь, рядом, есть ресторан.

У меня задрожали руки. Затаившись на время игры, голод волчицей вырвался на свободу и терзал, и мучил меня.

- Пошли, - слабо сказала я.

Ужасная мысль, что ресторан закрыт или нас не пустят, пронзила мозг, и я повторила:

- Пошли... Я только переоденусь.

- Да не выдумывай ты, пожалуйста, - много позже сказал мне Саша. Ничего я тогда не понял, я и представить не мог... Надо же было куда-то тебя позвать? Не в кино же, где гогочут подростки...

Так он сказал, но я ему не поверила: никогда больше мой Саша не был так щедр и внимателен, как в эти первые полгода, когда каждое воскресенье мы ходили с ним в ресторан обедать. Иногда он появлялся и на неделе, неожиданно встречал у проходной, и мы молча гуляли, а однажды, когда я поскользнулась, Саша взял меня под руку. Я прижалась к нему, но он тут же отдернул руку. Почему даже тогда он боялся нежности?

Мы бродили по заснеженному Челябинску, иногда ходили в кино (когда вконец разгулялись морозы), но там крутили идиотские фильмы и по-жеребячьи ржали подростки, стоило герою притронуться к женщине.

Как случилось, что в борьбе за нового человека мы докатились до такой дикости? Любовь вызывает смех или стыд, близость - хихиканье и чудовищные матерные слова: только так говорят о ней те, кого упорно называют народом. Такие, как я, видимо, не народ...

В ресторане Саша заказывал все самое вкусное и дорогое, а я старалась скрыть терзавший меня голод, ненавидя торжественных официантов с их важной неторопливостью. Впрочем, Саша быстро сбивал с них спесь.

- Скоренько, братцы, - по-свойски поторапливал он. - Мы с волейбола. Помираем с голоду!

Сначала официантов это слегка шокировало - какой спех в ресторане? но потом они привыкли и обслуживали нас быстро. Еще и подмигивали:

- Опять с волейбола?

Пытаясь скрыть дрожь в руках, изо всех сил стараясь не торопиться, я набрасывалась на еду. Даже теперь тяжело писать об этом: у других в основании брака любовь, общность взглядов, а у меня...

Но почему ж это мне стыдно? Через двадцать лет после войны в богатейшем промышленном городе молодой инженер получает нищенский, ничтожный оклад, да и нет ничего в магазинах. И квартиры у молодого специалиста нет, а главное - не предвидится. Кто они, анонимные благодетели, придумавшие мизерные оклады, смехотворные подачки за изобретения, общежития для взрослых, семейных людей? Много лет я пыталась понять, почему я работаю все больше и лучше, а денег у меня все меньше? Все дорожало и дорожало - без объявлений и объяснений, - и мы, два молодых специалиста, нищали, нищали... Мой сдержанный, невеселый Саша однажды сорвался: бегал по комнате, схватившись руками за голову, и кричал:

- Боже мой, я не могу прокормить свою жену!

Это когда родился Славка и я два месяца просидела после декрета в отпуске за свой счет. За эти два месяца мы снесли в комиссионку все, что у нас было! Я пила чай без сахара, Саша чертил ночами, чуть не вслепую, чтобы малышу не мешал свет, но продержались мы только два месяца. Потом умолили приехать из деревни свекровь, и я выбежала на работу. Приезд свекрови, которая нас спасла, добил нашу нескладную семейную жизнь. Я ей, естественно, не понравилась, с деревенской въедливостью она сразу заметила всю мою неумелость, пересчитала все мои промахи и не уставала перечислять их сыну. Саша хмурился, огрызался, меня защищал и злился, злился...

Говорят, умирая, человек, как в кино, в стремительно мелькающих кадрах видит всю свою жизнь. Вот и я... Нечто я собралась помирать? Почему я все думаю, думаю и не в силах остановить поток мучительных воспоминаний, словно ищу главную свою ошибку?

Работа всегда была для меня самым важным, даже когда родились дети. Может быть, потому, что не было между мной и Сашей ни любви, ни страсти или хоть нежности, хотя мы, конечно, в этом не признавались, ревниво храня друг от друга нашу печальную тайну. Наверное. Подавленные эмоции сгорели и переплавились в многочисленные изобретения, в толстую папку, лежащую вон там, на столе, в это самое открытие, которое так напугало тех, к кому я толкнулась. Их растерянный, виноватый испуг яснее рецензий и отзывов показал мне ценность того, что сделано... Но можно ли обмануть природу? История с Костей доказала, что нет. То, что таилось во мне, вырвалось на свободу, и это, вырвавшееся, я не забыла. Как сказал этот доктор с темными глазами и длинными девичьими ресницами? "Вы красивая, обаятельная женщина..." Голос гудит, как шмель, брови сходятся у переносицы, в кабинете тепло и уютно. Ну и что ж, что красивая? А кому это нужно?

Весна. И я снова в Москве

Опять Москва, канун Пасхи. "Бога нет, - сказал он и плюнул в небо..." Это, кажется, из Гайдара. Да, так мы и жили, рожденные в неверии, ожесточившись пустой душой, из которой вынули Бога, а взамен ничего не вложили. Теперь Бога реабилитировали настолько, что даже я в своем дневнике пишу его с прописной.

В общежитии тихо и чисто, и я снова одна в большой комнате. Но теперь это меня не печалит: устала дома, в Самаре, и отдыхаю. Как странно, что тогда, в свой первый приезд, надумала я писать дневник - в наше-то сумасшедшее время! Ни разу не раскрыла его за всю долгую зиму, хотя нет-нет да о нем вспоминала.

Хотелось зажечь настольную лампу, погасить верхний свет, устроиться поудобнее... Но некогда, некогда! И я спрятала тетрадь подальше, чтоб не наткнулась моя насмешливая Алена, и бросилась снова в жизнь. А она все труднее, печальней, ожесточеннее.

Еды в магазинах все меньше, пирожками торгуют уже с картошкой - ни мяса, ни капусты нет, видно, и у кооператоров, студенты занимаются чем попало и упорно не учатся. И вдруг те же ученые мужи, что отвергли мою работу, снова призвали меня в Москву: нашли оппонентов, отыскался и подходящий Ученый совет.

А я, представьте, вкус к моей работе утратила: сделано уже дело и думаю уже о другом. Даже гордости за содеянное больше нет: прошлое это, прошлое. И всегда так. Саша вначале удивлялся, потом бранил:

- Вот ты делаешь что-то трудное, преодолеваешь кучу препятствий, а когда все готово и можно успокоиться и стричь купоны, бросаешь сделанное и начинаешь другое, новое. Кто же так поступает? Надо успех развивать.

В этом весь Саша, с его обстоятельностью и медлительностью. Крутых поворотов не понимает. Мне и думать о диссертации неохота: слишком много тяжелого с нею связано. Да еще в воздухе нашего непредсказуемого Отечества висит, сгущаясь, тревога: что будет? Хуже, хуже, еще хуже, кажется, хуже некуда, но катится все вниз, в пропасть, и нет надежды, как пять лет назад, когда во второй раз на моей памяти мы воспрянули и обольстились. Так хочется стать нормальной страной, но это нам хочется, а там, наверху, идет бешеная борьба за власть. Может, поэтому все вдруг поверили в Бога, и власти эту веру поддерживают, поощряют, как во время войны - тогда и церкви пооткрывали? В самом деле, что остается? Верить в то, что послано России великое испытание, предупреждение всему миру, а мы мошки, муравчики, жертвы жестокого эксперимента.