Марсель Ферри - Любовница авантюриста. Дневная Красавица. Сказочные облака Страница 8

Старый дом имел одну особенность: в нем отсутствовали какие-либо личные вещи. Я не нашла следов присутствия тех, кто жил здесь до нас. Однако он казался живым, вибрирующим, только заснувшим слишком долгим сном.

Я подумала, что Оливер давно не был в нем.

— Ты родился здесь? — спросила я однажды.

И опять увидела, как это уже случалось в Париже, что его лицо омрачилось.

— Я снял этот дом, — ответил Оливер, но так произнес эти слова, что у меня пропало всякое желание продолжать расспросы.

Возможно, жена Оливера жила в его фамильном доме? В моем воображении эта женщина существовала то в Англии, то за морями, на Бораборе. Хотя о Бораборе мы больше не говорили. Несомненно, Оливер жил здесь со мной тайно. Почту ему сюда не доставляли, я не замечала никаких признаков связи с внешним миром. Оливер ездил на старом, имеющем вид семейного, автомобиле.

У нас не было прислуги, мы этого не хотели; по крайней мере, Оливер решил прожить наш медовый месяц в полном одиночестве. Он выполнял всю ручную работу весело, ловко и быстро, как матрос. Мы застилали постели, готовили еду, всегда вместе мыли посуду. Не раз страсть заставляла нас позабыть закрыть кран в ванной, и тогда вода переливалась через край, или оставить молоко на включенной плите.

Мы жили вдали от всего — от друзей, от привычных для современной жизни развлечений. И я была на вершине блаженства.

— Как я счастлив, что ты круглая сирота, — сказал мне однажды Оливер. — Это чудо — встретить женщину и быть единственным, кто ею обладает, абсолютно единственным.

Любовь являлась единственным проявлением насилия в этой мирной жизни. Но какая любовь! Между нами не было места ни для кого, да и рядом не хотелось никого видеть.

Однажды осенним вечером маленькое существо проскользнуло к нам и устроилось в нашей жизни. Это был полосатый котенок, окрашенный в разные оттенки серого цвета и родившийся, казалось, из теплого пепла нашего очага. Мы с радостью приютили его у себя. Я назвала его, сама не зная почему, Франсуа.

Однажды Оливер сказал мне:

— Тебе следовало бы опять начать писать.

— О, это напрасная трата времени, все такое поверхностное и пустое. Это то же самое, как если бы я начала ткать ковер.

— Да нет же! Это всегда полезно; напиши роман, к примеру.

Я рассмеялась.

— Оливер, ты точно хотел бы засадить меня за дамскую работу!

— Ты себя недооцениваешь. Мне очень понравилась твоя книга «Дневные сны».

У меня перехватило дыхание.

— Где и когда ты ее читал?

— В Париже. Я заказал ее в книжном магазине на следующий день после нашей встречи. Ты видишь, до какой степени все, что касается тебя, вызывает мое любопытство?

— Тебе и вправду он понравился? Это странно; в тебе как бы двое мужчин, но я не могу понять, которому из двух этот роман мог понравиться. Конечно же, не моряку! Человек, для которого природа лишь приключение, никогда не смог бы заинтересоваться такого рода разглагольствованиями. Ну а что касается художника… Ты ведь реалист, и тебе не удастся ни за что на свете посмаковать эти сюрреалистические тексты.

— Да, ты права, во мне действительно два человека, но один уже не моряк, а другой… Если быть откровенным, дорогая, другой никогда не был художником.

Золотистые насмешливые искорки блестели в глазах Оливера.

— Тебе не нравится живопись, которой ты занимаешься?

— Совершенно нет, — холодно ответил Оливер. — Я рисую как могу! Ты думаешь, что это легко? — по-детски добавил он. — Я умел только одно: добросовестно перерисовывать фотографии.

— Ну, тогда зачем же ты занялся живописью?

— Что за вопрос? Я же не спрашиваю, почему ты пишешь стихи?

Конечно, это не одно и то же, но я воздержалась от мысли сказать ему это. Кстати, Оливер добавил:

— Это была тетива в моем луке.

Я совсем забыла, что Оливер продавал свои картины. (Именно такой вид портретов всегда хорошо продается.)

— Но я прекращаю занятия живописью. — Оливер потянулся с видом явного удовлетворения. — У меня есть другая тетива к моему луку.

О чем он говорил? На что он намекал?

— У меня есть один большой проект. Наклевывается выгодное дельце.

Если бы я услышала от кого-либо другого такие слова, меня бы покоробило от этого. Но у Оливера был необъяснимый дар, свойственный подлинным аристократам, — придавать особый смысл словам, которые он употреблял. Я совершенно ясно увидела, как в руках Оливера блестят слитки золота.

Я уже научилась усмирять свое любопытство, поэтому единственное, на что я решилась, это бросить на него вопросительный взгляд.

— Я скажу тебе это позднее, — произнес он, — время еще не пришло.

Зная, что секретная атмосфера, в которой мы жили, необходима для нашего будущего, я с самозабвением доверилась Оливеру.

Время от времени Оливер отправлялся в Лондон. Я никогда не спрашивала, зачем он туда ездит. Оливер принадлежал к той категории мужчин, которым вопросов не задают. С ними все всегда прекрасно и нет причин волноваться.

Иногда я ловила на себе внимательный взгляд Оливера. Он походил на альпиниста, созерцающего недоступную вершину горы, которую поклялся покорить. И тогда я думала, что он вел тайную, жестокую борьбу за то, чтобы я целиком принадлежала только ему.

Я прожила с Оливером почти четыре месяца, когда вдруг почувствовала каким-то необъяснимым образом, что в нем происходят перемены, почти незаметные на первый взгляд. Казалось, он полностью ушел в себя, в потайные уголки своего сознания. Что-то его явно волновало. Но что? Он был все такой же страстный, такой же пылкий в любви ко мне.

Я помню тот вечер, когда Оливер неожиданно раскрылся передо мной. Это было как удар грома среди ясного неба. Однажды на исходе прекрасного декабрьского дня, который мы провели, гуляя по окрестностям рука об руку, мы вернулись, свежие и отдохнувшие, в наш прекрасный дом. Открыв калитку, я увидела, как огонь камина нежно просвечивается сквозь красные занавески окон. С нежным и глубоким волнением я вспомнила отрывок из «Золотой стрелы» Марии Вебб:

«Помнишь ли ты историю тех, кто нашел золотую стрелу и кто уходит по дорогам, благоухающим запахом цветущих яблонь, сопровождаемый жужжанием пчел, без всякого желания быть вместе с кем-нибудь другим. Они счастливы, им не нужны ни огонь, ни свеча, моя дорогая. У них есть свой собственный свет: нежный свет боярышника, покрытого белыми цветами».

Я прошла через тенистый сад, легко опираясь на руку Оливера. В тот вечер я еще не знала, что для меня никогда больше не будет ни нежного цвета, ни цветов на кустах боярышника.

В объятиях Боа

Стоя на коленях перед камином, я поджаривала кусочки хлеба на решетке. Оливер чистил обувь, стоящую полукругом перед ним, как маленькие хорошо выдрессированные животные.

Он сидел на стуле, а казалось, что он сидит верхом на лошади.

Он держал сапожную щетку, похожую в его руке на сокола. Все, что бы ни делал Оливер, его малейший жест, вплоть до поворота головы, было преисполнено загадочной грации и изящества.

— Вот и закончился наш медовый месяц, — вздохнул он. — Вскоре мы расстанемся со всем этим.

Я повернулась к нему, сердце мое сжалось от страшного предчувствия. В голове быстро, как молния, промелькнула мысль: у меня с ним было всего четыре месяца жизни! Так вот чем объяснялись его отлучки, его молчание, постоянная погруженность в свои мысли! Оливер собирался уехать…

Взволнованная, я хранила молчание.

Слова Оливера содержали ужасную угрозу моему счастью.

— Иди ко мне, — сказал он, бросив на меня взгляд, с которым я так часто буду встречаться позже. Взгляд непроницаемый, похожий на темный бархат глубокой ночи.

Я бросила хлеб, сама не знаю куда, возможно, в огонь, и подошла к нему как под гипнозом. Он взял меня за руку и, потянув вниз, заставил опуститься на колени перед ним.

— Анна, — сказал он глухим голосом, — надо, чтобы ты узнала, кто я есть на самом деле.

Мое сердце билось так тяжело, что становилось трудно дышать.

— Анна… я — авантюрист.

Я уронила голову на его руку. С шестнадцати лет мне было запрещено плакать. Это считалось дурным тоном. И все же несколько круглых слезинок выкатилось из уголков глаз — единственное, что я смогла себе позволить в тот вечер.

— Почему ты плачешь? — спросил меня Оливер с такой нежностью, что я уронила еще дополнительно три или четыре слезинки.

— Оливер, ты собираешься меня покинуть, — произнесла я, высказывая вслух самое страшное опасение.

— Расстаться с тобой? Наоборот! — пылко воскликнул Оливер.

Эта загадочная фраза меня несколько утешила.

— Это ты меня можешь покинуть, — тихо добавил он, лаская мои волосы, как привычно гладят домашнего зверька.

Я прижалась к нему и спрятала лицо на его груди.