Линда Ховард - Азартная игра

Линда Ховард

Азартная игра

Пролог

Возвращение в Вайоминг – домой – всегда вызывало в Ченсе Маккензи столь смешанные чувства, что ему сложно было определить, которое из них сильнее – удовольствие или острое беспокойство. По характеру и воспитанию - не то, чтобы его вообще кто-то воспитывал в первые четырнадцать лет жизни – Ченс относился к людям, предпочитавшим одиночество. Предоставленный самому себе, он мог действовать, не волнуясь ни о ком, кроме самого себя, и в то же самое время никто не докучал ему своей озабоченностью о его, Ченса, благополучии. Да и профессия, которую он избрал, лишь усиливала эту склонность. Ведь работа «под прикрытием» и антитеррористическая деятельность предполагали, что он будет скрытным и осторожным, никому не доверяя и никого не подпуская к себе близко.

И все же… и все же у него была семья. Постоянно увеличивающаяся, шумная, не позволяющая замыкаться в себе. Хотя Ченс и не думал, что смог бы это сделать, даже если бы ему позволили. Возвращения домой потрясали его снова и снова, когда он попадал в любящие объятия, терпел поддразнивания и расспросы. Они поддразнивали его - человека, которого вполне заслуженно побаивались некоторые из самых беспощадных людей на свете. Его обнимали и целовали, о нем беспокоились, на него кричали и … любили так, словно он был таким же, как и они. Но он знал, что это не так. В его подсознании крепко засела мысль, что он не такой, как они. Тем не менее он вновь и вновь возвращался, в глубине души страстно желая того, что так тревожило. Любовь его страшила. Уже в раннем возрасте Ченс твердо усвоил – рассчитывать можно только на самого себя.

Тот факт, что он вообще выжил, свидетельствовал о его выносливости и уме. Ченс не знал своего точного возраста и места рождения, не знал, как его называли в детстве, и было ли ему вообще при рождении дано имя – не знал ровным счетом ничего из этого. У него не сохранилось воспоминаний о матери, отце или каком-либо другом человеке, который заботился бы о нем. Многие люди просто не помнят своего детства, но Ченс даже не мог утешать себя мыслью, что и у него был кто-то, кто любил и присматривал за ним. Потому что он помнил чертовски много других подробностей.

Он помнил, как воровал еду, когда был еще таким маленьким, что приходилось вставать на цыпочки, чтобы дотянуться до яблок в корзине супермаркета маленького городка. Сейчас, будучи окруженным целым выводком детей и сравнивая их рост в разном возрасте со своими воспоминаниями, Ченс полагал, что в то время ему могло быть не более трех лет, а, возможно, даже меньше.

Он помнил, как в теплую погоду приходилось спать в канавах, а когда становилось холодно или шел дождь – прятаться в сараях, на складах, под навесами. Помнил, как воровал одежду, чтобы хоть что-то надеть. Иногда он просто нападал на какого-нибудь мальчика, в одиночку игравшего во дворе, и отнимал у того вещи. Ченс всегда был физически сильнее своих сверстников. Для него это являлось вопросом выживания. И по тем же самым причинам он научился хорошо драться.

Он помнил собаку, увязавшуюся за ним однажды. Весь день ходившая за ним по пятам черно-белая дворняжка на ночь свернулась около него клубком. И Ченс не забыл, как был благодарен ей за тепло. Но он не забыл и то, как эта же собака укусила его и отняла еду, когда ему удалось стащить кусок мяса из кучи отбросов позади ресторана. У Ченса до сих пор сохранились на левой руке два шрама от ее зубов. Собака утащила мясо, а Ченсу пришлось еще один день голодать. Он не осуждал собаку, она ведь тоже хотела есть, но после этого Ченс сбежал от нее. Ему было трудно красть достаточное количество еды для себя, не говоря уже о том, чтобы добывать пищу еще и для собаки. Кроме того, он извлек из всего случившегося урок: если речь идет о выживании – каждый борется сам за себя.

Ему, должно быть, исполнилось лет пять, когда он усвоил этот важный урок, крепко усвоил.

Именно приобретенные им навыки выживания при любых обстоятельствах в сельской местности и в городах и помогли ему стать настоящим мастером своего дела в выбранной профессии. Так что, считал он, и от его раннего детства была определенная польза. Тем не менее Ченс не пожелал бы такого детства даже собаке, пусть и той проклятой укусившей его дворняжке.

Его настоящая жизнь началась в тот день, когда Мэри Маккензи обнаружила его лежащим у обочины дороги, больного тяжелой формой гриппа, перешедшего в воспаление легких. Ченс плохо помнил события нескольких последующих дней – он был слишком слаб. Он осознавал, что находится в больнице, и с ума сходил от страха, так как это означало, что он все-таки попался в лапы системы и теперь фактически стал ее пленником. Несовершеннолетний, без каких-либо документов. Эти обстоятельства служили основанием для уведомления о нем органов опеки. Всю свою жизнь он старался этого избежать. Он начал было строить планы побега, но его мысли оставались неясными, да и тело казалось слишком слабым, чтобы он мог что-либо предпринять.

Зато он помнил, как его все время утешал ангел с добрыми серо-голубыми глазами и светлыми серебристо-каштановыми волосами, прохладными руками и нежным голосом. Еще часто приходил высокий темноволосый мужчина, наполовину индеец, который тихим и уверенным голосом отгонял его глубочайший страх. «Мы не позволим им забрать тебя», - всякий раз говорил мужчина, когда Ченс на короткое время выходил из бессознательного состояния, вызванного лихорадкой.

Он не доверял им, скептически воспринимая слова этого высокого полукровки. Ченс полагал, что и в нем самом текла индейская кровь, эка невидаль, но это вовсе не означало, что эти люди заслуживали доверия больше, чем та вороватая неблагодарная дворняжка. Но он был болен и слишком слаб, чтобы сбежать или хотя бы бороться. И пока он оставался таким беспомощным, Мэри Маккензи каким-то образом удалось завоевать его привязанность, и Ченс так никогда и не смог освободиться от нее.

Он ненавидел, когда к нему прикасались. Ведь окажись кто-либо достаточно близко, чтобы дотронуться до него, он с тем же успехом мог и напасть. У Ченса не хватало сил отбиваться от медсестер и врачей, которые толкали, кололи и переворачивали его так, словно он являлся всего лишь куском мяса. Он терпел это, сжав зубы и одновременно сражаясь со своей паникой и почти всепоглощающим стремлением бороться, потому что понимал: если он подерется с ними, его могут связать. А ему было необходимо оставаться свободным для побега, когда он поправится настолько, чтобы иметь силы самостоятельно передвигаться.