Дмитрий Вересов - Аслан и Людмила Страница 19

Катена была девкой здоровой, вся в мать, постоять за себя могла бы, особенно против инвалида первой русской революции, который дышал одним легким. Но сочинительство ее заметно ослабило, смягчило. Где бы размахнуться да кулаком наподдать, она все больше задумчиво созерцала. Поэтому была регулярно бита, но творить стихи не переставала.

Однажды Михаилу Александровичу пришла в голову мысль: если Катена действительно пишет что-то стоящее, может, ей в газетах платить еще будут? Говорят, эти щелкоперы приличные деньги имеют. А Катена и работает по хозяйству, и сочиняет одновременно. Но для начала сводил ее к хорунжему, который казачьих детишек в станичной школе грамоте и счету учил. Степан Рудых — мужик образованный, говорит долго и непонятно, даже по-японски здороваться умеет, а по-английски прощаться. Пусть он сначала почитает опытным глазом, а то как бы на весь мир не опозориться.

Хорунжий Рудых взял тогда на выбор один листок, подгоревший с одного бока, но спасенный все-таки Катеной из огня и стал читать вслух:

Степь моя ковыльная,Я сама кобыльная.А душа все плачет,Кто ж на мне поскачет?..

Степан крякнул, словно водки хватанул вместо воды, но дальше стал читать про себя. Катенины стихи его заметно взволновали. Он прочитал их все, некоторые даже перечитал. Потом попросил жену подать кваску холодненького. Пока та ходила, смотрел просвещенным взором на Катену. Перед тем, как высказаться, долго пил из глиняной кринки. Вспомнил, наконец, о Михаиле Хуторном, который ждал его приговора:

— Я тебе, Михаиле, скажу по дружбе нашей откровенно. Стихи Катенины, конечно, сыроваты, но не лишены, так сказать… Да, соль в них есть. А в стихах, поскольку судить могу в этом вопросе достаточно вполне, это главное. Но нет еще изящества образов и в рифме, я бы сказал, нет легкости окончаний. Вот вспомним классический пример. «Кавказ подо мною…» В смысле, это Пушкин написал. Так вот. Есть чему поучиться у Пушкина. Не грех, значит, поучиться. Так что сразу отсылать такие произведения в газету не полагается. Скандал, разумею, может случиться. Потому, Михаиле, по дружбе нашей старинной могу за это дело… — тут Степан посмотрел на монументальную Катенину грудь, — за дело, стало быть, взяться. Стихи я очень уважаю, разбираюсь в этом деле, как в кобылах. Смогу девке помочь…

По воскресным дням Катена стала захаживать к хорунжему для постановки изящного стихосложения. Как известно, для пения требуется развитие грудной клетки, для танцев — ног, а какой орган собирался развивать ученице Степан Рудых увидела случайно зашедшая в горницу жена хорунжего. Одной рукой преподаватель гладил Катену пониже спины, другой же одновременно орудовал под ее расстегнутой кофточкой. Так и осталось неясным, насколько действенной была методика хорунжего, потому что после того знаменитого скандала в его доме, с битьем посуды и разрыванием одежды, уроки стихосложения прекратились.

Теперь Михаил Хуторной окончательно понял, что стихи — дело в высшей степени греховное и девушке решительно противопоказанное. И еще он вспомнил, как в Москве после посещения одного общественного заведения мучительно страдал и долго лечился. Так вот девка Манька, через которую он наказание это принял, тоже ему стишки читала. Значит, от стихов этих одна зараза.

К лету Михаил Александрович почувствовал себя значительно лучше, легкое заживало. Брали свое казачья порода и терская природа. Поэтому и Катене доставалось теперь больше прежнего. То и дело слышался писклявый голосок Дашутки на одной долгой комариной ноте:

— Папаня, Катена опять сидит и пишет на бумажке, и губы вот так делает, а глазами страшно таращит… Бумага-марака…Бумага-марака…

2003 год. Москва

В пятницу позвонил Алекс. Тот самый, с которым она познакомилась на премьере. Она ждала его звонка. Но к этому времени ждать уже перестала. Услышав его вкрадчивый голос, разволновалась. Отвечала односложно. На вопрос: «Ты все такая же обворожительная?» послушно смеялась, потому что не знала, как лучше ответить. Сказать: «Все такая же» — а вдруг он разочаруется, когда ее увидит, все-таки тогда она была в черном платье? Сказать: «Нет. Уже не такая», — тогда он не захочет с ней встречаться.

Будь он ее ровесник, она бы говорила с ним совершенно иначе. Ровесников она ни во что не ставила. Издевалась, как хотела. А Алекс был взрослый. И это как-то ужасно на нее действовало. Иногда ей казалось, что именно об этом она и мечтала. Но вместе с волнением от его звонка где-то в глубине души поднималось нечто вроде протеста. Какое-то противное чувство раздражения.

О встрече договорились на воскресенье в полдень. Странное время для свидания. Тогда, когда они познакомились, был приглушенный свет. Атмосфера соответствовала. А что будет в полдень посреди улицы?

Тогда она выглядела по-королевски. А сейчас, как ей казалось, явно сдала. Учеба. Творческие мучения. Правильная новая жизнь, от которой уже явственно проступали темные круги под глазами. Веки, припухшие от ночных стенаний в подушку.

В воскресенье родителей дома не было. Они еще в субботу укатили на дачу со всей съемочной группой для торжественного расставания. «Вот что в кино ужасно, — часто говорил отец, — что всегда приходится прощаться с хорошими людьми. Работаешь, работаешь. А потом расстаешься с ними навсегда. И судьба больше не сводит».

С Алексом договорились встретиться возле церквушки рядом с домом на улице Неждановой. Мила как-то нервничала. Не понимала сама почему. Он не нравился ей так, как должен нравиться мужчина.

Он просто был ей нужен.

Ее уже окончательно доконала эта непринадлежность никому. Женская сущность рвалась наружу. Хотелось жить в любви. И даже это чувство в душе уже было свито, как свивают птицы гнездо для еще только планирующихся птенцов. Все в ее душе уже было сделано под ключ. Вот только ключа ни у кого пока что не находилось.

Она сначала накрасилась. Потом все смыла, чтобы он не подумал, что она хочет ему понравится. Решила одеться просто, так, как всегда. Долго молча смотрела на свои ботинки на грубой рифленой подошве и переводила взгляд на мамины сапоги на шпильке. В конце концов, после долгого мысленного просчета ситуации, выбрала мамины.

«Что ж мне так плохо-то…» — подумала обреченно. Вдохнула глубоко. Решила успокоиться. Но на душе было противно. Как будто делала она что-то не то.

«Ничего. — Она себя успокаивала. — Не понравится — уйду. Что такого?»

Возле церкви его не было. Такого Мила совсем не ожидала. Покрутила головой направо-налево и почему-то с чувством глубокого облегчения направилась прямиком на другую сторону улицы. Но тут от стены дома отделилась фигура, и она почувствовала, как внутри что-то падает.