Владимир Лорченков - Возвращение в Афродисиас Страница 19

Кекова

Неловко обнимаясь, мы нырнули штопором, словно в дно ввинчивались. Она, взяв меня за руку, повела за собой в просторный дом под водой, ликийский дом под водой, дом, чьи стены покрывала корка соли. Мы отламывали куски, и лакомились. На губах пузырилась пена. Я закусывал соль мелкими ракушками, которыми так приятно хрустеть. То и дело лез пальцами в самый низ ее живота. Давай не будем торопиться, милый, сказала она. У нас впереди целая вечность, время в этом городе никуда не течет. Раньше утекало — ветрами через горные ущелья, — а нынче застыло лужей соленой воды в кратере, появившемся здесь после землетрясения. Откуда тебе знать, спросил я, это ведь я ваш гид в здешних местах. Милый, я здесь с рождения земли, отвечала она, и морские коньки помахивали листьями пальм над моей головой. Сегодня ты властелин. Отдыхай. Властвуй. Я откинулся на мраморное ложе, нагретое солнцем через толщу воды, воды‑линзы, лишь усиливавшей жар, вскипятившей и мою кровь. В ушах забулькало. Просто выдохни воздух, велела она. Выкрикни пар безумия, выкричи все эти пузырьки. Все равно там уже нет кислорода. Воздух отдал тебе его. Сейчас легкие заполняет лишь никчемный, бесполезный, как турецкий гид, углекислый газ. Он медленно жрет твои мышцы, разрушает тебя, как кислота‑камень. Выплюнь это. Я повиновался, и почувствовал в теле необычайную легкость. Я не задыхался. Она улыбнулась, я видел ее, словно бы в замедленной съемке. Не думай лишнего, велела она, кино еще не придумано. Позже, много позже, впрочем… Что, сказал я. Т‑с‑с‑с, сказала она, приложив палец к губам. Волосы ее змеились щупальцами медузы, губы алели кораллами, так, должно быть, выглядела Горгона, когда ей хотелось обольстить мужчину. Кто‑то же трахал Горгону? Конечно. Милый, сказала она, да эта потаскушка всему побережью дала, ни один вонючий пират от нее не ускользнул в эти свои дыры. В какую дыру ни нырни — а все равно попадаешь в дыру Горгоны. Кстати, тут и под водой пещер полно, называются гроты. Хочешь глянуть? Я встал с ложа, она взяла меня за руку — стыдливо, как девственница, ведущая первого мужчину к своей кровати, — и мы понеслись, в серых тенях, это дельфины, шепнула она, куда‑то к темному обрыву. Скала под водой. У подножья зияла, вся в огоньках необычайных водорослей, узкая пещера. Мы втиснулись. Держись крепче, сказала она. Я прижался к ее ягодицам, как мог. Они оказались обманчивыми, как скалы Памуккале. С виду белоснежные и мягкие, словно вата, как облака. А на ощупь — твердые, где‑то даже жесткие. Неужели я порежусь, вскрывая эту раковину? Но нет, она раскрылась, и плыла впереди меня, источая легкий аромат мяса, выпуская флюиды, чернила, приманки, надежды. Я шел за ними следом, как акула за молекулами крови, бултыхающимися в воде морей с сотворения мира. Средиземное море пропитано кровью. Оно замешано на смерти, на ужасе. Паника лежит в основании его камней. Рыбы рвали в его глубине тела распятых рабов Спартака, сюда пролилась кровь из отрубленной головы Помпея, здесь акулы жрали моряков венецианских галер, пойманных пиратами Барбароссы, смерть, как она есть, вот и все ваше Средиземное море. Но оно — и мертвая вода, и живая вода. Как только в его толщи проникают лучи солнца, это море лечит. Я сунул руки в раковину Насти, я нашел там целую пещеру сокровищ: жемчуга, тускло переливающиеся светом Луны, рубины, посыпавшиеся из лопнувшего от спелости граната, прозрачные, и потому почти не видные в воде алмазы, дикие, не ограненные, острые, как прибрежные скалы Кекова. Рулоны чудной египетской ткани, в которую они заворачивали своих мертвых фараонов. Глиняные таблички с указанием того, сколько товаров везет в себе этот чудесный корабль — ее белоснежное тело. Я исследовал его под водой, как археолог — затонувшее египетское судно. Начал с кормы. Широкая, прочная, она была основательно пропитана смолой… не знаю, как назвать еще эту густую жидкость, пропитавшую весь корабль, и в которой мои пальцы поскальзывались, спотыкались и падали, как неопытные купальщики на дне, скользком от ила. Аравийская смола, милый. Ее везли через пустыни на спинах верблюдов, смачно плевавших себе за спины, тюки с ней пропитал пот наездников, угрюмых, тощих арабов, истекавших жидкостью под палящим солнцем Аравии. Это было еще до Мухаммеда, мир ему. Иса и Муса, мы ничего не имеем против христиан, но и их тогда не было. А что было? Ликия, страна Солнца и Моря, страна, хоронившая своих мертвецов на высоте самых скалистых гор, под небом, у подошвы богов. И, по иронии богов, ушедшая на глубину вод. Там, где мы с тобой встретились. Она потянула меня за собой, уже не за руку, нет, мы сцепились внизу, как два тяжелых на суше, и грациозных в воде млекопитающих, и подводным течением устремились из грота в разрушенный дом. Купец здесь жил или воин? Я не знал, она не дала мне времени осмотреться, потому что кончила первый раз, когда я вытащил из нее все нити, на которых выловленными в море рыбами сушились драгоценные камни пиратской Ликии. Сокровища со всего мира. Испанские вина, греческие оливы, эбеновое дерево с побережья Африки, статуэтки из гранита с берегов Нила, прованские баллады, римские монеты. Все свозилось сюда на юрких корабликах пиратов, нынче выдающих себя за простофиль, что катают туристов по заводям Дальяна. Она билась подо мной рыбой, я загарпунил еще раз, и еще, а потом понял, что все обман, и на самом деле это я бьюсь в сетях, помеченных поплавками в виде маленьких гор с окошечками в них. Вот и попался, милый. Мы прилегли отдохнуть на каменное ложе воина — теперь я видел барельеф, на котором наш гостеприимный хозяин сражался с пришельцами с востока, бородатыми неулыбчивыми персами, — и она вложила в мои уста перст. На вкус он отдавал мылом и сандалом, газом и перцем чили, который завезут в эти края тысячелетия после. Я продолжил изучение своего корабля. Вскарабкался на Анастасию по мачте ноги. На самый верх. Там, в бочке, наклонявшейся во время качки до самой поверхности моря, — где галькой, брошенной по поверхности моря, скакали дельфины, — сидел на жердочке попугай. У него был закрыт глаз. Пиастры, требовательно сказала птица с турецким акцентом. Пиастры на чай. Я отсыпал пригоршню золотых монет, они блестели так ярко, что сомнений в их фальши никто не испытывал. Попугай кивнул, нахохлился. Я занял его место в бочке, расставил ноги шире, Настя раздула паруса груди, и мы поплыли, скользя легко, вслед дельфинам, на Запад. Там нас ждал Адмирал. Столбы Гибралтара. Следовало попасть строго между ними. Любая другая попытка не засчитывалась. Я был один, никакой команды, не считая попугая. Пришлось побегать взад и вперед, от кормы и до носа, где под бушпритом металась привязанная к нему обнаженная женщина. Я узнал Настю. Когда судно падало вниз с волны, бедняжка вся уходила под воды. А потом бушприт поднимал ее на дыбу, к самому Солнцу. Тогда они принималась кричать. И так — пока вновь не пропадала в волнах. Я натянул канаты, я вертел паруса. Главное, поймать ветер. В этих неспокойных местах спали Сцилла и Харибда. Спутники Одиссея плакали на дне морском, ожидая поступления новых несчастных. От них желудочные соки чудовищ активизировались и разъедали старожилов еще сильнее. Я миновал зубы тварей, их разинутые пасти. Словно пиявки, сосали они поверхность моря. Мы приближались к столпам. Вдалеке виднелся Геркулес, прогуливавшийся по водам, он был в белом хитоне, за ним следовали ученики. Позже последователи рыбы все переврут. Геркулес улыбался. Солнце садилось. В сердце Ликии бились волны Атлантики. Зарождаясь где‑то у берегов Нью‑Фаундленда, где баскские рыбаки 14 века спасались от чешуйчатой женщины, всплывшей из глубины залива — я видел изображение этого на старинной карте, которую нашел во рту своей возлюбленной, — эти волны неслись через всю Атлантику. Они пробегали от континента до континента. Переворачивали корабли. Глушили сигналы подводных лодок. Старательно обходили корабли Адмирала, спешившего в Новый Свет за своими цепями, и в трюмах каравеллы которого поскуливали псы свинопаса Писарро. Натыкались на берега Португалии. Обкатывали их, и, чуть замедлив ход, — как опытный водитель перед резким поворотом, — вкатывались в Средиземное море. Оставалось немного. Они прорывались через оборону Крита, они смывали оборону Кипра — мальтийские рыцари проявляли чудеса отваги, но что она в сравнении с мощью Океана, — и били в подбрюшье Турции. Та вздымалась, ойкала. Опять колики! А волны Атлантики, порыскав в заливе Каша, подплывали, наконец, к Кекова. И я всплывал над ним счастливым морским быком с канадской селедкой в зубах. Я кормил Настю изо рта, она рвала тугую плоть рыбины своими неровными зубами, а, насытившись, снова разворачивалась ко мне белоснежной кормой. Мы зависали в море двумя тюленями, терлись друг о друга степенно, издавая жалобное урчание млекопитающих, навсегда лишенных морем возможности говорить — в воде куда лучше пересвистываться, перемяукиваться, пере… ее зад качался в волнах надутым баллоном, оставшимся в море после крушения самолета. Я время от времени спускал в нее и тогда вокруг нас всплывали радужные медузы, они играли на Солнце всеми красками нефтяного пятна, и тогда залив Кекова напоминал Мексиканский, над нами летал на громадном воздушном шаре с надписью «Благослови Боже Америку» сам Барак Обама, разбрасывая сверху дотации и обещания, а за ним охотился на маленьком моторном самолете какой‑то злобный террорист, затем их скрывала завеса, сотканная морем и солнцем, пеной и брызгами, потом и спермой, и в небе разрывались радужные пузыри. Бамц, бамц. В них словно из пулемета стреляли. А гнездо пулеметчика обнаружилось в скалах, а пулеметчиком был я, и патроны мне подавала Настя, и затвор передергивала она же, и мы едва успевали со всем этим справиться, потому что иллюзии шли на нас плотным строем, эскадронами смерти, а мы давали им жизнь, жизнь, жизнь. Удар, еще удар. Я еле держался в седле. Настоящее родео! Неукротимая морская корова! Приходилось сжимать ее полные бока ногами, как своенравного коня. Буцефал вод. Македонцы не знали седла. Я был македонец. Бока у нее были мягкие, сдобные, не то, что задница. Та в самом деле оказалась мраморной, мне потребовались резиновые сандалии, чтобы бродить по ней. Но даже когда я резал кожу, и мясо под ней раскрывало волокна, кровь все равно не текла. Слишком много соли. Гигантские консервы. Вот что значит ваше Средиземное море. Буайбес, сваренный сумасшедшей наядой. Она влюбилась ово француза, увидала его на пирсе, ола‑ла. Гигантский багет и большой нос. Пришлось учить глаголы, спряжения, склонения французского языка. С'est à dire (то есть — фр.) — начать грассировать, покупать масло на граммы, яйца — на штуки. Танцевать карамболь, петь «Марсельезу». Жить среди людей, ни словом не выдав своего низкого, — буквально со дна, — происхождения. И лишь по ночам она дает себе волю, бедная девочка. Выходит к морю, разувается и опускает изрезанные ноги в воду. Приплывают рыбки, приползают крабы, прилетают чайки. Садятся на ноги, на плечи, на волосы. Щиплют, тормошат, ободряют. Французский муж кого угодно до слез доведет. Море кипит по ночам огромным супом. Все ингредиенты собраны. Не хватает только огромного кипятильника. Но и его мы с Настей нашли. Она порылась у меня в паху, хорошенечко поискала. Извлекла. Нажала, куда следует. Он загорелся, вода нагрелась. От берегов Малой Азии и до Атлантики, а там и Тихий океан, Индийский. Температура моря повысилась, ученые где‑то в Норвегии забили тревогу. Гольфстрим исчез. Вода закипела. Рыба плавала вареная. Киты потели и просили китих почесать спинку. Русские туристы на пляжах Египта лишь переворачивались и требовали поддать жару. Плюс шестьдесят по Цельсию, подумаешь. В Сибири и жарче захочется. Амур стал огненной рекой. В Байкале завелись пираньи. А все мы с Настей. Она терлась об меня, она вертелась, мы добывали огонь трением, и старались похлеще самых первобытных людей мира. Из‑за нас вновь разверзлись старыми ранами двадцать три вулкана Камчатки. Ожил Везувий. Теперь уже раскопки Помпеи покрыты густым слоем пепла, как губы Насти — помадой. А нам нипочем. Стараемся, как два жирных моржа. Так, так тебе, получай! Пробивался в ее ляжки, как Александр — в ущелье. Еще два поединка, и мы одержим верх. Но это вода, не забывайте. Едва я наверху, как она просто кувыркается, и я оказываюсь внизу. А воздуха все нет. Как упали в подводный город, так и не всплыли ни разу. Пришлось стать каланом. Морская выдра, я всплыл, бросил Настю себе на живот, как морского ежа, и стал, раздирая пальцами, выедать внутренности. Бултыхались у берега, время от времени запивал мясцо соленой водицей. Благодатная природа здешних мест. И приправ не нужно! Кончили, дружно выдохнули, и, сдутыми спасательными кругами, медленно опустились на дно. Там уже ждал затонувший город: жители выстроились приветственной процессией, они принимали нас за двух богов, спустившихся с неба, они не понимали, что они давно уже в море, что их давно уже нет. Бедные призраки. Чем, в сущности, мы отличаемся от них? То же самомнение, тот же жалкий пафос, те же глупость, слепота. А раз так, подыгрываем! Я принял позу поважнее, Настя замоталась в пурпурную ткань. Мы приняли дары, мы приласкали старшин, мы вознесли жертвы у статуй давно забытых богов, мы позволили поклоняться себе. Настя оголила бюст, разрешила скульпторам наскоро зарисовать эскизы. Я повернулся профилем. Фас. А теперь левую ногу вперед. Вот так, благодарю вас, месье. Мадам. Или… О, у вас еще все впереди! Годы, годы. Ваше величество Бог. Ваше величество Богиня. Они надели на нас венки. Их голоса становились все тише. Они колебались, бедные тени, у самого дна. Пронизанные Солнцем, — оно надевало их на лучи, как рыбак накалывает рыбешку на острогу, — и, мало‑помалу, таяли, бледнели, исчезали. Наконец, вовсе пропали. Осталось только прозрачное море, камни, покрытые известковой мутью, на глубине, горы, поросшие жесткой щетиной трав, и деревья, укутанные в тени облаков, отплывающих на побывку в горы. Вечерело. В мире появились звуки. Играла где‑то труба, это очередной кораблик причаливал в соседнюю бухту на ночное барбекю. Я похлопал Настю по заду. Она встрепенулась. Мы спали прямо на камнях, покрытых тонкой пленкой воды. Я еще раз подивился тому, какая твердая у нее задница. Не ущипнуть. Настя оперлась на локоть и смотрела несколько секунд, возвращаясь ко мне откуда‑то. Вероятно, из той самой затонувшей Ликии. На ее пальце я заметил кольцо из оникса. Когда мы оставались в бухте, кольца не было. Чего здесь только на дне не бывает, подумал я. Постарался смотреть ей прямо в глаза, гадая — будет ли что‑то еще между нами. Настя молча скользнула в воде, поплыла к другому островку, держа в задранной руке купальник. Встала на камень, оделась. Стала ждать яхту.