Дафна дю Морье - Французова бухта Страница 2

Озадаченно хмуря лоб, яхтсмен пожимает плечами, скатывает карту и ложится спать. Вскоре он уже спит. Судно тихо стоит на якоре. Кругом тихо, ни ветерка. Молчат птицы. Луна сияет над рекой.

Сквозь дрему яхтсмен вдруг слышит какой-то ропот, прошлое становится явью. Он видит себя в другом времени, в забытом столетии. Слышится стук копыт. По аллее Навронского замка скачет незнакомец. Вот распахнулась парадная дверь замка, на пороге дворецкий с бледным обескураженным лицом, уставившийся на закутанного в плащ человека. На верхнюю площадку лестницы проскальзывает Дона с шалью на голове…

Затем он видит, как по палубе своего корабля расхаживает мужчина с едва заметной улыбкой на лице. Кухня фермы превратилась в обеденный зал. Кто-то с ножом в руке припал к ступеням. Сверху раздался испуганный детский крик. Со стены галереи с грохотом рухнул вниз щит, придавив распростертого на ступенях человека. Пронзительно лая, к телу подбежали два королевских спаниеля…

На пустынном молу зажжен костер. Мужчина и женщина смотрят друг на друга, улыбаясь. На рассвете с приливом отплывает корабль. С ярко-голубых небес светит солнце, кричат чайки.

Отзвуки прошлого все более разрастаются. Спящий яхтсмен чувствует, что он с «ними», он — часть «их». Он частица этого моря, корабля, стен Навронского замка, экипажа, что громыхает по дорогам Корнуолла, частица забытого, притворного, разукрашенного Лондона, где пажи с факелами бегут за каретами, а подвыпившие кавалеры собираются на углу забрызганной грязью булыжной мостовой. Он видит, как Гарри со своими вечными спаниелями, пошатываясь, заходит в спальню Доны в тот момент, когда она вставляет в уши рубиновые серьги. Видит Уильяма, его крохотный, как бутон, рот, маленькое загадочное личико. Наконец, он видит «La Mouette», стоящую на якоре в узкой петляющей протоке, деревья у кромки воды, слышит крики цапель и кроншнепов. Он живет воздухом любовного безрассудства канувшего лета, когда бухта впервые стала убежищем, символом спасения.

Глава 2

Часы на башне пробили половину первого, когда карета въехала в Лаунсестон и затормозила у постоялого двора. Кучер что-то проворчал, его помощник спрыгнул на землю и поспешил к лошадям. Кучер резко свистнул. С постоялого двора на площадь вышел конюх, удивленно протирая сонные глаза.

— Принеси живо воды, не мешкай! Да задай корм лошадям, — крикнул кучер. Он приподнялся на козлах и потянулся, недовольно озираясь по сторонам. Помощник, топчась на месте, разминал онемевшие ноги, поглядывая на кучера с одобрительной усмешкой.

— Слава богу, с лошадьми все в порядке, — сказал он. — Не зря, видно, сэр Гарри выложил за этих лошадок столько гиней.

Кучер устало пожал плечами: у него не было сил разговаривать. Дороги здесь — сплошное наказание. Сломайся колесо или случись что с лошадью — отвечать пришлось бы ему одному. Если бы можно было ехать помедленнее, одолеть путь хотя бы за неделю… Так нет, несутся сломя голову — ни человеку, ни животному не выдержать такой дороги. И все из-за дурного расположения духа у миледи, будь она неладна. Благодарение Всевышнему, хоть сейчас-то она спит: в карете вроде тихо.

Конюх вернулся, таща в руках ведра с водой. Не успели лошади жадно начать пить воду, как окно кареты с треском распахнулось и из него выглянула миледи.

— Проклятие, опять задержка! — крикнула она надменным голосом, от которого кучера пробила дрожь. — Разве три часа назад ты не останавливался, чтобы напоить коней?

Кучер слез с козел и как можно спокойнее сказал:

— Кони не выдержат такого гона, миледи. За два дня мы проделали около двухсот миль. Здешние дороги не годятся для таких породистых лошадок, как ваши.

— Ерунда, — прозвучало в ответ, — чем чище порода, тем они выносливее. Впредь будешь останавливаться только по моему приказу. Заплати этому малому, сколько ему причитается, и в путь.

— Слушаюсь, миледи.

Плотно сжав губы, кучер шагнул назад, кивнул помощнику и, чертыхаясь, вскарабкался на свое место. Лошади, от спин которых валил пар, храпя, снова застучали копытами по мостовой.

Подперев рукой подбородок, Дона раздраженно поглядывала в окно. Хорошо, что дети спят. Пруэ, их нянька, уже часа два как дремлет. Бедняжку Генриетту трижды вытошнило. Теперь она лежит бледная и изнуренная, напоминая крошечный портрет Гарри. Золотистая головка прильнула к няниному плечу. Джеймс забылся беспробудным детским сном. Возможно, он не проснется до конца пути. А там — что их ожидает? Сырые кровати, закрытые ставни, запах плесени и затхлый воздух в нежилых комнатах, удивление на лицах слуг? И все из-за обуявшей ее обиды. Она устала от пустоты и никчемности жизни. Бесконечные ужины, обеды, званые вечера, глупые выходки, дурацкий флирт с Рокингэмом… А Гарри, он такой ленивый, беспечный, добродушный. Он чересчур старательно играл роль примерного мужа. Как ей надоела его терпимость, вечерняя зевота и сомнамбулическое обожание… Пустота росла внутри нее уже много месяцев, изводя, как зубная боль. И вот настал день, когда ее отвращение к самой себе дошло до предела. И теперь она трясется в этой чудовищной карете, направляясь в замок, где она была всего раз в жизни.

И везет за собой двух растерянных детей и брюзжащую няньку.

Она всю жизнь подчинялась порыву. Он налетал на нее невесть откуда, а потом так же неожиданно оставлял, но результаты его были всегда неутешительны. Так она вышла замуж за Гарри. Ее заворожили его ленивая забавная манера смеяться, выражение голубых глаз, в котором таилось гораздо меньше, чем она думала. Не много потребовалось времени, чтобы разобраться в этом, но какой прок в поздних сожалениях. Дело сделано. И вот теперь она здесь, у нее двое детей, и в будущем месяце ей исполнится тридцать.

Нет, не беднягу Гарри нужно винить и не бессмысленную жизнь, которую они вели. Ни при чем и друзья с их шальными проделками, светская болтовня и тот непристойный вздор, который нашептывал ей на ухо Рокингэм. Причина — только в ней самой. Слишком долго она играла недостойную роль. Она согласилась быть той Доной, какую требовал от нее свет: восхитительной, легкомысленной, всеми обожаемой женщиной. Она равнодушно выслушивала комплименты как естественную дань своей красоте, была временами дерзкой, кокетничала с поклонниками. Но все эти годы в ней жила другая Дона — неизвестная и таинственная, которая стыдилась за нее. Эта женщина — ее двойник — знала, что жизнь безгранична и необъятна, в ней есть страдание и любовь, добро и зло.

Сидя в карете и вдыхая свежий деревенский воздух, она вспоминала теплый смрад лондонских улиц, тяжелое, давящее небо над городом. Затем мысли ее перешли на Гарри, она вспомнила, как он зевает, отряхивая полы камзола, как лениво смеется, в памяти всплыла насмешливая улыбка Рокингэма… Да, она должна уйти из этого умирающего мира, пока западня окончательно не захлопнулась за ней.