Светлана Успенская - Посмертная маска любви Страница 2

Жизнь в родном муравейнике еще с малолетства казалась мне на удивление скучной и обыкновенной. В серую муть московских будней всегда хотелось добавить хоть немного перца и соли. Хотелось муската и амбры, ванили и корицы, хотелось белого неба Африки и зелени девственных лесов Амазонки, вечных снегов Памира и голубизны Карибских островов, желтого света лондонских улиц и парижской бурой глины на ботинках. Бурно хотелось, до сладкой дрожи в коленках. А вместо этого — пресный среднерусский суррогат, необходимость бороться за копейку и — скука. Ну тогда я и отправился побродить пару лет по белу свету, деньжат заколотить, чтобы пару лет пожить, не беспокоясь о монете. Бродил, бродил, да так загулял, что вернулся в родные пенаты только через несколько лет — и как будто попал в другую Вселенную.

Вот теперь живу на отшибе большого города, замкнувшись в четырех стенах обыкновенной московской квартиры. Времени у меня навалом, его некуда девать. Некуда размотать эти бешеные 86 400 секунд в сутки. Только и радости в жизни, что, бросив заниматься самоанализом, отправиться, например, к Славке Бешеному, прихватив бутылку белоголовки.

Кстати, Славку Толенкова мы прозвали Бешеным еще в классе восьмом, за то, что он дрался как взбесившийся бык — без оглядки, неистово, яро. Его глаза наливались злостью, он бестолково махал руками, как мельница, не чувствуя боли, ударов, разбитого носа и вкуса крови во рту. Мы уважали Славку за эту способность впадать в состояние почти ритуального транса и прозвали его Бешеным, чтобы отличить от другого Славки, Маленького — так мы называли нашего Гофмана. Славка Гофман был на самом деле небольшого роста, кареглазый, с бурной порослью соломенных кудрей на макушке, в нашей одновозрастной компании он был самым молодым, отставая от нас на целых два года. Поэтому мы и относились к нему как к ребенку — несерьезно, но с тайной нежностью и легкой иронией.

Мы — это наша компания. Двенадцать друзей, двенадцать ухмыляющихся физиономий со старой черно-белой фотографии, двенадцать молодых, полных сил парней, объединенных еще со школы полусмешной-полусерьезной, немного карикатурной затеей. Затеей, которая имела металлический привкус трофейного оружия, найденного в болотах после войны, привкус ветхого мундира из бабкиного сундука, аромат чужого языка, похожего на удар хлыстом, — и острую притягательность запретного плода. Это мы, двенадцать, — Шестая штурмовая бригада, «шутц штафельн».

Днем, в школе, все мои приятели прилежно носили пионерские галстуки или комсомольские значки, активно участвовали в общественной жизни, честно помогали переходить старушкам улицу и вообще выказывали себя примерными учениками и последователями дела партии (а партия тогда еще была, и дело у нее тоже было), но после занятий сбрасывали с себя маски пай-мальчиков, доставали фуражки с высокой тульей и черные эсэсовские мундиры, выволакивали из гаражей старенькие мопеды и новые мотоциклы «ИЖ-Планета» и носились по нашему микрорайону, нагоняя на обывателей панический ужас. Ревели мотоциклы, обдавая случайных прохожих бензиновой гарью, ветер трепал одежду, швырял в лицо пригоршни холодного дождя, блестели лужи, вбирая в себя операционный свет фонарей, а мы мчались по притихшим улицам черной стремительной стаей — грозной, безжалостной, способной на все. И нашу Шестую бригаду боялись все.

«Шестая» — словечко вовсе не для красоты. И вовсе не потому, что на свете существовало еще пять подобных бригад. Нет, мы были тогда, наверное, единственными в своем роде (это сейчас полно молодежных организаций типа гитлерюгенда). Шестая бригада — потому что мы все обитали в Шестом микрорайоне Бирюково и там же боролись с другими подростковыми бандами, охраняя свою территорию от набегов нежелательных гостей. Мы были охраной «своего» микрорайона и «своих» жителей и одновременно — грозой и ужасом всех окрестных обалдуев из Пятого и Седьмого, которые изредка вызывали нас выяснить отношения стенка на стенку, по старинке, но неизменно терпели позорное поражение.

Штурмовая бригада — это название мы откопали в учебнике истории. Так назывались в начале тридцатых охранные отряды молодых нацистов, которые постепенно переросли в первые регулярные подразделения «третьего рейха». Нам нравилось чувствовать себя особенными, не похожими ни на кого крутыми парнями, вот мы и стали именоваться штурмовиками. Словосочетание «шутц штафельн» будоражило кровь, запретные ритуалы фашизма вызывали интерес. Наперекор оголтелой пропаганде, льющейся с экрана, они выглядели страшно и вместе с тем притягательно.

А штурмовой наша бригада называлась вовсе не из каких-либо особых соображений, а только потому, что все тогдашние подростки бредили фильмом «Семнадцать мгновений весны» и засыпали с именами Штирлица и Мюллера на устах. Ничего более привлекательного, чем разгуливание в черной эсэсовской форме и вскидывание руки в нацистском приветствии, мы себе представить не могли. Ни «Майн кампф», ни Ницше, ни Шпенглера никто из нас никогда не читал — тогда нельзя было даже представить, что где-то можно достать эти книги, — зато «Семнадцать мгновений» цитировались нами с любого места и даже с любой буквы.

Между собой мы называли нашу бригаду — «четвертый рейх», смутно припоминая из новейшей истории, что «третий» уже был. Наша команда безоговорочно подчинялась строжайшей дисциплине, и даже фюрер у нас был свой, местный. Правда, должность фюрера из-за обилия желающих покомандовать была выборной, всего на месяц, зато целый месяц в году любой из нас мог вкусить аромат власти, испытать всю тяжесть ответственности за судьбу бригады и насладиться безоговорочным подчинением соратников.

Сейчас мне смешно и немного грустно вспоминать о той серьезности, с которой мы вступили в эту игру. Нам было по пятнадцать, каждый из нас уже хоть раз задумывался над тем, как и зачем он явился в подлунный мир и как победить неистребимую скуку своего существования. Мы нуждались в том, чтобы наше содружество освятилось какой-нибудь тайной, хоть самой завалященькой, и не нашли ничего лучшего, чем поднять, фигурально выражаясь, упавшие в пыль времен черные знамена. Правда, прикрывалась бригада целями важными и даже почти благородными — борьбой со всякими юными отморозками, которые зарились на нашу территорию.

За короткое время команда, которая с трех человек уже увеличилась до двенадцати, дала понять мелким хулиганским ватагам, кто в районе хозяин. Едва только добровольные помощники из числа младших школьников доносили: «Наших бьют!» — как Шестая бригада поднималась по тревоге, одевалась в униформу, садилась в скрипящие кожей седла железных коней и мчалась, разрезая упругий ветер, выяснять отношения с нападавшими.