Александр Дюма - Полина Страница 2

Шум экипажа удалялся: но на этот раз его не прерывала песня соловья. Повернувшись к кустарнику, я пробыл еще час на террасе в напрасном ожидании. Глубокая печаль овладела мной. Я вообразил себе, что эта замолкнувшая птичка — душа молодой женщины, пропевшая гимн жизни при прощании с землей и сразу же отлетевшая на небо.

Восхитительная природа у подножия Альп на границе с Италией, где была расположена гостиница, — и эта тихая, одухотворенная картина озера Маджоре с тремя островами: на одном из них был сад, на другом — деревня, на третьем — дворец; и этот первый зимний снег, покрывший горы, и это последнее осеннее тепло, пришедшее со стороны Средиземного моря, — все это удержало меня в Бавено на восемь дней, потом я направился в Арону, а затем в Сесто-Календе.

Здесь меня ожидало последнее воспоминание о Полине: звезда, чье движение по небу я наблюдал, — померкла; эта ножка, такая легкая на краю бездны, — сошла в гробницу!.. И исчезнувшая юность, и поблекшая красота, и разбитое сердце, — все поглощено камнем, покровом смерти, который, так же таинственно скрыв это холодное тело, как при жизни вуаль покрывала ее лицо, — не оставил для любопытного света ничего, кроме имени Полины.

Я ходил взглянуть на эту могилу. В противоположность итальянским гробницам, которые всегда стоят в церквах, она возвышалась в прекрасном саду, на лесистом холме. Это было вечером; каменное надгробие светилось в лунном сиянии. Я сел подле него, пытаясь собрать все воспоминания, рассеянные и неясные, об этой молодой женщине; но и на этот раз память мне изменила: я мог представить себе только какой-то неопределенный призрак, а не живую женщину; в конце концов, я отказался проникнуть в эту тайну, пока не увижу Альфреда де Нерваль.

Теперь вы поймете, насколько его неожиданное появление в ту самую минуту, когда я менее всего думал о нем, поразило меня, наполнив мое сердце новыми чувствами, а мое воображение новыми мыслями. В одно мгновение я вспомнил все: и шлюпку, которая убежала от меня, и этот подземный мост, подобный преддверию ада, где путешественники кажутся тенями, и эту маленькую гостиницу в Бавено, мимо которой проехала похоронная карета; наконец, этот белеющий камень, на котором в свете луны, падающем сквозь ветви апельсиновых и лавровых деревьев, можно было прочесть вместо эпитафии имя этой женщины, умершей в расцвете лет и, вероятно, очень несчастной.

Я бросился к Альфреду; так человек, заключенный долгое время в подземелье, бросается к свету, который льется в отворенную ему дверь; он улыбнулся печально и протянул мне руку, как бы говоря, что понимает меня. Тогда мне стало стыдно, что Альфред, с которым меня связывала пятнадцатилетняя дружба, мог принять за простое любопытство то чувство, с которым я бросился к нему.

Он вошел. Это был один лучших учеников Гризье. Однако около трех лет его не видели в фехтовальном зале. Он появился здесь в предыдущий раз накануне его последней дуэли, не зная еще, каким оружием будет драться; он приезжал тогда, чтобы на всякий случай набить руку с учителем. С тех пор Гризье с ним не виделся; он слышал только, что Альфред оставил Францию и уехал в Лондон.

Гризье, который заботился о репутации своих учеников так же, как и о своей собственной, обменявшись с ним обычными приветствиями, подал ему рапиру и выбрал противника по его силам. Это был, насколько я помню, бедный Лабаттю, который потом уехал в Италию, где в Пизе нашел смерть и одинокую, безвестную могилу.

При третьем ударе рапира Лабаттю встретила рукоятку оружия его противника, конец клинка отломился, а оставшаяся часть его прошла сквозь эфес рапиры Альфреда и разорвала рукав его рубашки, на которой в тот же миг проступила кровь. Лабаттю бросил свою рапиру; он, как и мы, подумал, что Альфред серьезно ранен.

К счастью, это была только царапина, но, подняв рукав рубашки, Альфред открыл нам другой рубец, который оказался гораздо серьезнее: на плече был след пулевого ранения.

— Ба!.. — сказал Гризье с удивлением, — я не знал, что у вас была эта рана!

Гризье знал всех нас, как кормилица свое дитя: не было ни малейшей царапинки на теле его учеников, о которой бы он не знал. Я уверен, что он написал бы любовную историю, самую занимательную и самую соблазнительную, если бы захотел рассказывать причины дуэлей, о которых он знал предварительно; но это наделало бы много шума в альковах и повредило бы его заведению. Он напишет о них записки, которые будут изданы после его смерти.

— Эту рану, — сказал Альфред, — получил я на другой день после свидания с вами, в тот самый день, когда уехал в Англию.

— Я вам говорил, чтобы вы не дрались на пистолетах. Общее правило: шпага — оружие храброго и благородного; шпага — это драгоценнейшая реликвия, которую история сохраняет как память о великих людях, прославивших отечество. Говорят: шпага Карломана[2], шпага Баярда[3], шпага Наполеона[4]; а слышали ли вы, чтобы кто-нибудь говорил об их пистолетах? Пистолет — оружие разбойника; с пистолетом к горлу он заставляет подписывать фальшивые векселя; с пистолетом в руке он останавливает дилижанс в чаще леса; пистолетом, наконец, обанкротившийся вскрывает себе череп. Пистолет!.. Фи!.. Шпага — это другое дело! Это товарищ, поверенный, друг джентльмена, она бережет его честь или мстит за оскорбление.

— Но с этим убеждением, — отвечал, улыбаясь, Альфред, — как вы решились стреляться два года тому назад на пистолетах?

— Я — другое дело. Я не мог драться на том, на чем хотел: я — учитель фехтования! — и при том бывают обстоятельства, когда нельзя отказаться от условий, которые вам предлагают…

— Я и находился в подобных обстоятельствах, мой милый Гризье, и вы видите, что я недурно исполнил свое дело.

— Да! Оказавшись с пулей в плече!

— Все лучше, чем с пулей в сердце.

— Можно ли узнать причину этой дуэли?

— Извините меня, мой любезный Гризье: вся эта история должна оставаться в тайне: но в свое время вы ее узнаете.

— Полина? — спросил я его тихо.

— Да! — ответил он.

— На самом ли деле мы ее узнаем? — сказал Гризье.

— Непременно, — ответил Альфред, — и в доказательство я увожу с собой ужинать Александра, которому расскажу все сегодня вечером. Когда не будет препятствий к выходу ее в свет, вы прочтете ее в каком-нибудь томе Черных или Голубых повестей. Потерпите до этого времени.

Гризье должен был покориться. Альфред увел меня к себе ужинать, как обещал, и рассказал мне историю Полины.

Теперь единственное препятствие к ее изданию исчезло. Мать Полины умерла, и с ней угасли фамилия и имя этой несчастной женщины, приключения которой, кажется, не могли произойти ни в этом веке, ни в этом обществе, в которых мы живем.