Татьяна Исмайлова - Три дня на расплату Страница 29

Сидит себе и молчит Виталий Федорович. Но молчание молчанию рознь. Вроде оживился подполковник после того, как Шурик сообщил насчет дареных квартир. Не хмурится, не прячет лицо, с интересом поглядывает на журналистов. Встретился глазами с Ольгой. Подмигнул. Ну, ребятки… Прямо бунт на корабле.

Надо бы поговорить с ними, Жариковым и Смеляковым. Но вряд ли что еще скажут — куда уж более. Кто слышит — тот услышал. Да и со временем у нее сегодня полная запарка. Через полчаса надо быть на записи в телестудии, а находится она у черта на куличках. И еще надо позвонить домой.

Ольга нахмурилась: дважды перед началом пресс-конференции она набирала домашний номер. В ответ раздавались долгие гудки.

Губернатор был вне себя. Таким Минеева видели не часто. Он нервно шагал по кабинету, и Ращинскому как-то неловко было оставаться в кресле, вокруг которого кружил губернатор. Он встал, подошел к окну. Минеев остановился рядом.

— Какому болвану пришла в голову мысль угрожать Аристовой? Это же надо додуматься! Кретины безмозглые! И что теперь прикажешь делать?! Завтра в московских газетах эта новость на первых полосах — из трех мне уже звонили, из трех! А сколько еще будет этих газет и что там понапишут? Я столько сил приложил, чтобы в столичной прессе о нас не появилось ни слова, ты сам знаешь, скольких это усилий стоило, сколько денег ушло, чтоб заткнуть рты, — и вот тебе, пожалуйста, опять мы в центре внимания! И как раз в тот момент, когда каждое словечко во вред.

Минеев снова зашагал к двери кабинета. Развернулся резко, вдруг застыл на секунду:

— А не дело ли это рук нашего друга Левы? Слушай, Николай, этот кретин возомнил о себе слишком много. Или…

Минеев подошел вплотную к Ращинскому.

— Или, может быть, он нашел? Он ничего тебе не говорил? Может быть, нашлись негативы?

Ращинский понял, что хотел сказать Минеев. Если негативы наконец обнаружены, Бессарабов или те, у кого они в руках, узнали, почему эти негативы так волнуют губернатора. Но о находке никто не сообщал.

— Не знаю.

Минеев зло развернулся. «И что кружится, как муха вокруг меда?» — подумал Ращинский, а вслух сказал:

— Надо все спокойно обдумать.

— Спокойно?! — взвился Минеев. — У нас есть повод для спокойствия?!

Но он все же сел в кресло. Взял в руки карандаш, покрутил его в пальцах, резко разломил надвое.

— Ты Леве передай, я его в бараний рог скручу, если он в свои игры надумал со мной играть. Я его уничтожу, он и пикнуть не успеет, скотина. — Минеев вытащил платок, вытер лоб, губы. Глянул исподлобья на Ращинского. — Я в ваших переговорах не участвовал. Что ты там ему обещал — не знаю. И знать не хочу! Прошло почти полтора месяца — а у меня до сих пор нет негативов. У меня — нет, но у кого-то они есть, где-то у кого-то спрятаны. Это бомба замедленного действия. И ты, Николай, это знаешь. Негативов как не было, так и нет, за убийством Андрея потянулись еще два, а теперь вот и эта хреновина с угрозами Аристовой.

Он снова встал, подошел к окну, долго молчал.

— Значит, так. Через три дня негативов не будет — не будет и Левы. Раздавлю. Так и скажи ему открытым текстом. Мне этот хвост, который с каждым днем все длиннее, на хрен нужен. Меня ни на грамм не волнует, что там Лева думает по поводу меня и как он планирует держать губернатора на приколе. Подавится!

Минеев повернулся, лицо его было бледным. Он снова отер платком вспотевший лоб.

— Клавдия тебе звонила ночью, я слышал. Плачется-жалится, что «не виновата я, не виновата, он сам ко мне пришел», да? Что молчишь?

Ращинский пожал плечами: а что он мог сказать? Клава-дура, перепив на вечере в честь Первомая, вздумала угрожать своему мужу-губернатору. Припугнула, что у нее есть на муженька та-а-акой компромат, что Минеев может похерить себя как личность, значимую в политике. Копец тебе, Минеев, да и только! На следующее утро губернаторша проспалась, вспомнила, что наболтала, выматерила себя последними словами, а потом, успокоившись, ручкой махнула: «А ладно! Зато пусть знает и боится».

Минеев испугался не жены. Через день о встрече с ним попросил Андрей Шерстков, обещал показать новый портрет губернатора. Показал. Портретов было три. На прекрасной бумаге, в тонких металлических рамках со стеклом. «Могу оставить на память, — сказал Шерстков, мерзко улыбаясь. — Могу сделать еще шесть. Качество гарантирую. Могу все девять включить в коллекцию и показать на выставке в Государственной думе. Многим будет интересно. Могу отдать негативы вам и про все забыть — я человек слова. Но слово это стоит недешево».

— Сколько? — выдавил из себя потрясенный Минеев.

— Сто тысяч. Баксов, разумеется.

Ровно через неделю Шерсткова не стало. Негативы ищут до сих пор. Клава уверяет, что просто все совпало. Но ничего в этой жизни не бывает просто, это Ращинский понял давно.

— Она напугана и всего боится, — сказал он.

— Я из нее, гадины, душу вытрясу. — Минеев сжал виски руками. — Пожалеет, что на свет родилась. Ну ладно, с ней сам разберусь. Тебя, Коля, прошу, свяжись с Левой, поговори с ним жестко. Три дня ему — и ни минуты больше.

Он замолчал. Немного успокоившись, придвинул к себе футляр из черно-серебристой кости.

— Вот еще что. Клавдию я предупрежу, к шести заезжай за ней. Постарайся на ужине у француженки разговорить Клавдию Андреевну, только тебе она скажет правду.

— Ты ведь обещал тоже быть на ужине.

— Хватит вас двоих для представительства. Пока Клавдии дома не будет, я кое-что проверю, перетрясу ее секретные местечки.

О банковских кредитах и о том, что по поводу их следует говорить Ращинскому послезавтра депутатам областной думы, разговор так и не зашел.

«Успеется», — решил Ращинский.

Часы с руки Анна сняла, чтобы не намочить их. И правильно сделала: Демон, нехотя, но покорно ожидая, когда его наконец выпустят из ванны, периодически встряхивался — брызги разлетались по сторонам. Халатик, который Анна предусмотрительно захватила с собой, был мокрым насквозь, макияж ей придется делать заново — с ресниц и носа капала вода.

Александр вошел в ванную комнату с большой махровой простыней.

— Годится?

— То, что надо! Еще бы какую-нибудь тряпицу на диван, пусть там роет, пока обсыхать будет.

— Что роет? — не понял Одинцов.

— Сразу видно, что у тебя не было домашней собаки, хоть ты и называешь себя собачником. Сейчас вот отряхнется наш песик и, как бы ты его насухо ни вытер, будет кататься по земле или еще где-нибудь, подсушивая себя. Не для того я его трижды мылила, чтобы он на полу собрал всю пылищу. Пусть роется на диване, он это любит. Ну разве не красавец? Вот только бока торчат, как крылья. Но это ничего, откормим.