Татьяна Устинова - Близкие люди Страница 34

На миг он испытал острое чувство превосходства, которое, наверное, испытывает комар, жалящий быка, – а ну как я тебя еще с этой стороны, повертись, поскачи, попробуй меня согнать!..

Но чувство это было мимолетным и надолго не задержалось. Пришедшее ему на смену было сложнее.

Теперь Леонид Гаврилин злился на несправедливость жизни.

Как смеет этот деревенский мужик, у которого за плечами восемь классов сафоновской школы и служба в пехоте, так с ним разговаривать?! Он вообще не должен сметь с ним разговаривать!

Если бы не идиоты, которым вместо княжеской захотелось царской власти, Леонид Гаврилин жил бы в Узбекистане и всякая мразь вроде Витаси не смела бы даже посмотреть в его сторону!

Он был сыном секретаря горкома – это вам не деревенский фермер на тракторе! Это сила, власть необыкновенная, почет, уважение и раболепие, особенно в Средней Азии.

Его отца и его самого весь город, до самого последнего чистильщика сапог, знал в лицо. Кланялись непрерывно и подобострастно. Завидев черную “Волгу” с известными номерами, гаишники вытягивались по стойке “смирно” и отдавали честь, а светофор, как будто по волшебству, сам собой переключался на зеленый! А как встречали в аулах, в пионерлагерях, в санаториях!

И все это ушло, и ничего этого не стало, и отец умер от того, что вся жизнь, которой он жил, в один день кончилась и надо было начинать жить какой-то другой, а он не знал, какой именно.

Квартиру отобрали, почет и уважение, подобострастное заглядывание в глаза и желание угодить тоже куда-то подевались, и настало время, о котором Леонид Гаврилин вспоминать не желал. Следом за отцом умерла и мама, и он остался совсем один. Он не был готов к тому, что придется со всем справляться в одиночку.

На самом деле он ни к чему не был готов.

В двадцать два года он чувствовал себя господином, покорителем вселенной, обладателем бессрочного пропуска в рай и не знал, что есть какая-то другая жизнь.

Какая такая другая жизнь? Что за другая жизнь?

Пусть простолюдины и живут какой-то другой жизнью, а мы живем так, как хотим.

“У них нет хлеба, поэтому они так шумят, ваше величество!” – “Нет хлеба? Пусть в таком случае едят пирожные!”

Тогда, читая этот исторический анекдот про Анну Австрийскую или еще какую-то Анну, он веселился, но королеве даже сочувствовал – откуда она могла знать про то, что простолюдинам, как обычно, чего-то не хватает?

Им вечно ничего не хватает. Их много, они бедные, живут плохо – что про них думать!.. Гораздо лучше сесть в шикарные новенькие “Жигули”, которые отец подарил на двадцатилетие, прошвырнуться с девчонками в горы, к шашлычнику Юсупу, до краев налиться молодым вином, до отвала наесться ароматным бараньим мясом, а потом гнать по витой опасной дороге, пугая смирных простолюдинов на их пыльных, усталых рабочих машинках!..

Ничего и никого теперь нет. И Леонида Гаврилина нет. А вот шашлычник Юсуп наверняка процветает.

Что же делать? Что же теперь ему делать? Знает Витася или не знает, и если знает, то сколько? Не он ли, Господи, спаси и помилуй, прислал ту, в черных одеждах и без лица?..

Жаба тяжело плюхнулась в желудке, и тошнота покатилась вверх шерстяным клубком, грозя сейчас же выкатиться наружу.

Он вспомнил сумерки и как вечерним светом налился дверной проем, и из этого неровного света как будто выткалась она. Дьяволица.

Она уже приходила. Давно. Но он все тогда сделал, как она приказывала, и она больше не наведывалась. Он уж и подзабывать стал, успокоился как-то даже. А теперь вот снова, только требования у нее возросли.

Ну как, как он выполнит то, что она велела?! Ведь пропадет совсем!

А тут еще Витася вмешался, будь он неладен, и неизвестно, что у него по-настоящему на уме Он не прост, этот сельский капиталист, и смотрел он как-то особенно, как будто хотел чего высмотреть, и говорил странно – не до конца…

Он заскулил и ладонями закрыл давно не мытое и как будто чужое на ощупь лицо. Щеки были колкие и горячие. Он знал, что пропал, пропал, и спасенья нет, и никто не спрячет его, не укроет, не покормит блинчиками с вареньем…

– Ленька!

Он вздрогнул и повел ошалелыми глазами – ему показалось, что завизжала накрепко запертая калитка, торчащая посреди участка.

– Ленька, твою мать! Что ж ты сидишь, твою мать! Я тебе какого хрена пятый раз про эти …ные поилки говорю?!

Меня с утра председатель вызывал, а ты все сидишь!.

И опять мат, мат, в разных сплетениях и вариантах.

Это Петровна пришла напомнить ему о работе.

– Сейчас иду, Петровна, – заискивающе проскулил он, соображая, осталось ли чем опохмелиться. – Сейчас, сейчас иду. Пять минут…

Ему нужно было не только чинить эти растреклятые поилки.

Ему нужно было собирать народ и натравливать его на ненавистную стройку.

Так приказала ему дьяволица, и он не смел ослушаться.

Степану казалось, что, запертая в его сейфе, лежит бомба замедленного действия. Только никакие саперы обезвредить ее не могут.

Белов, посмотрев тетрадку свежим взглядом, сказал:

– Все возможно, Степа. Только ты все равно сейчас ничего ни у кого не выяснишь, да и выяснять нечего.

Степану показалось, что к потрясающему воображение выводу о том, что Володька шантажировал кого-то из своих, он отнесся довольно равнодушно.

И вообще все происшествие как-то немого отодвинулось, стало менее значительным. Завозили плиты, потом трубы, потом бетон, потом началась какая-то неразбериха с техническими характеристиками, потом “поплыли” сваи, которые месяц назад поставили “на века”. Степан метался между Большой Дмитровкой, Сафоновом и Профсоюзной, где неожиданно начал чудить заказчик, отказываясь принимать совсем готовое здание, и нужно было умолять, убеждать, уговаривать, настаивать, ссылаться на такие-то и такие-то пункты договора, выпрашивать платежки, скулить.

В общем, плодотворно работать.

Чернов был мрачен. Что-то его сильно угнетало, но Степану недосуг было заниматься черновским морально-нравственным состоянием. Чернов все порывался что-то Степану сказать, и в среду вечером они даже договорились, что останутся после работы, чтобы все обсудить, но как раз в среду вечером Степан спешно уехал в префектуру, где справляли день рождения префекта, о котором он чуть было не забыл, и если б забыл, это было бы настоящей катастрофой.

Так они и не поговорили, и Чернов больше на разговор не напрашивался.

– По-моему, мы ситуацию недооцениваем, – сказал он грустно утром в четверг, – вот помяни мое слово, что-нибудь еще стрясется.

– Пошел к черту!.. – буркнул Степан. – Пророк нашелся'.

– Вы о чем? – спросила пролетавшая мимо с какими-то бумагами Саша Волошина. – Степ, ты не забудь, вечером приезжают немцы из “Дюпона”. Я велела в переговорной цветы поставить.