Сотерия - Яна Бендер Страница 4

Все же, я верила.

Меня очень интересовало содержание его снов. Я несколько раз попросила его хотя бы намекнуть, но он только улыбался и поднимал брови от удивления, что меня так привлекает этот безумный сценарий.

Прошло неизвестно сколько времени, вот только пришёл Ваня и сказал, что пора заканчивать прогулку. Я неохотно покинула своего подопечного и ушла в свой кабинет.

11.23.

Я села в кресло, положила ноги на стол и, взяв со стола папку с предыдущими назначениями, начала перелистывать страницы.

Врачи, которые когда-либо вели моего пациента, в одну строчку писали, что он не поддаётся терапевтическому лечению и придётся использовать хирургические методы. Я была в корне не согласна. Он был здоров, но онейродный синдром не требовал таких операции, и я могла, не опасаясь за его здоровье, смело писать этот диагноз в его истории.

Препаратов больше не будет. Только индивидуальные занятия. Я это твёрдо решила для себя.

Классическая музыка, поэзия, литература… Он сможет адаптироваться в этом мире и, как бы не было мне жаль, ему придётся убить вселенную в себе.

В лист назначений я ничего не записала. Я не подпущу к нему больше ни одну медсестру со шприцом. Это его выводит из себя и, как я уже поняла, вызывает приступ агрессии.

Халат я решила не надевать при общении с ним. Это, как я думала, располагает его ко мне. По крайней мере, он не видит во мне тех, кто пытал его вот уже более двадцати лет.

Я откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Мне ужасно хотелось спать, но я не могла позволить себе такой слабости. Я должна была перебрать все назначения, которые ему делали на протяжении всех этих долгих лет.

В тетрадке, которую я приспособила под его новую историю болезни, я записала несколько цитат из стационарных дневников предыдущих клиник. В справочнике нашла несколько советов по общению с психически больными. Все эти слова мне наскучили, и я решила вернуться в палату к Герману.

11.44.

Ваня стоял в коридоре возле кофейного аппарата и усердно толкал в него монеты.

– Вы оставили его одного? – спросила я, подойдя к санитару.

– Он никуда не убежит! – засмеялся парень. – Давай на «ты», а то я чувствую себя стариком.

– Хорошо.

– Кофе будешь?

– Нет, спасибо. Могу я с ним пообщаться?

– Да, конечно. Ты же теперь его лечащий врач.

Я открыла дверь и, не смотря на пациента, подошла к пустой койке. Она была на колесиках, и я вплотную подкатила её к той кровати, на которой лежал Герман. Я не знала – зачем я устраивают этот спектакль. Мне просто было весело и интересно.

Когда нас водили в обычную психиатрическую больницу на практику, мне стало скучно уже через несколько минут пребывания в ней. Зелёные ободранные стены с отвалившейся краской, заплесневелый потолок, ржавые низкие койки, пациенты в серых растянутых пижамах, прогнивший деревянный пол… Все это нагоняло на меня тоску и апатию.

Здесь же все было чисто, светло, просторно. Белые стены, высокие кровати (хотя откуда мне было знать, если я не видела общих палат здесь, а только палату Германа), высокие потолки, большие окна, светлый пол, белые пижамы у некоторых пациентов – у других халаты или же цветные костюмы, простор, загородный воздух… Это был совсем другой мир. Усадьба, которая сменила своё назначение и стала клиникой.

Так вот, я села на пустую кровать, сняла ботинки, и разместилась рядом с Германом, отделившись только небольшой щелью между койками. Я лежала на спине, заложив руки за голову и смотрела в потолок, ровно так же, как и он.

Время тянулось долго. Я слышала шаги санитаров и рядовых пациентов за дверью, пение птиц в саду за слегка приоткрытым французским окном слева от меня, голоса родственников больных, которые пришли навестить своих близких, попавших в эту клинику.

Лечение других пациентов здесь оплачивали те, кто привезли сюда этих людей: братья, сёстры, тети, дяди, родители, дети, друзья. Однако, содержание Германа оплачивало государство. Почему? Этого я не скажу, поскольку сама до сих пор (спустя двенадцать лет) так этого и не узнала.

Он дышал ровно, пульс был в норме. Я прислушивалась к каждому его движению, которого, как мне казалось, не было. Он словно умер.

«И как человек не устаёт столько времени лежать в одном и том же положении?» – думала я.

Мне захотелось спать. Я тихонько зевнула, прикрыв рот правой рукой, и снова заняла исходное положение.

Ждать, когда он решит спросить у меня что-то – было бесполезно. Его голосовые связки атрофировались, ровно так же, как и мышцы, и теперь, чтобы восстановить его голос потребовалось бы несколько месяцев. Наверное, он и не хотел разговаривать со мной.

«Что за игры я тут устроила? – вертелось у меня в голове. – Препарирую психику живого человека. От того, каковы будут мои действия, может зависеть его жизнь, а я отношусь к этому так легкомысленно! Что за безрассудство?!»

Я услышала лёгкий шелест подушки и повернула голову в его сторону. Два зелено-карих глаза смотрели в упор на меня. Я улыбнулась (сама не знаю зачем) и принялась разглядывать его лицо, которое было сантиметрах в сорока от меня. В сердце что-то сжалось. Мне показалось, что в его взгляде вспыхнул вопрос «Зачем ты меня мучаешь?». Я не смогла бы дать ему ответ, если бы он произнёс это вслух, но, слава Богу, он не разговаривал.

Тишина нависла над нами, и мы просто смотрели друг другу в глаза. В животе у меня что-то заурчало. Я не завтракала, а из коридора доносился дурманящий запах кофе.

«Съездить бы сейчас в магазин, – думала я. – Куплю себе Ролтон или Доширак – какая-никакая, а все-таки, еда».

Герман улыбнулся и, отвернувшись от меня, снова впился глазами в потолок. Я проследила за его взглядом, но ничего интересного наверху не увидела.

В палату зашёл Ваня. Сообщил, что в половину первого будет обед. Я недовольно посмотрела на него и снова откинулась на подушку. Зачем он напоминает мне о еде?

12.24.

В большую столовую я прошла позади санитара, который вез моего пациента. Здесь уже сидели другие больные за столами, расставленными в ряды.

– Обедать будешь? – спросил у меня