Морошка. В августе 42-го - Фёдор Романович Козвонин Страница 4

когда собор готовили к разрушению и купола разобрали. Тогда перед собором разбил свои шатры цирк-шапито. Детишки радовались и смеялись, слон трубил, медведи ревели, вокруг воняло… Хоть бы где статистику узнать, мол, из собора построено столько-то больниц, школ и библиотек. Но – хрен. В лучшем случае, дороги вымостили, а то и вовсе, как с церковью в Никульчине вышло – взорвали, кое-как разобрали, на баржу погрузили, а баржа тут же ко дну пошла. Сплошной убыток – ни баржи, ни кирпича, ни взрывчатки, ни церкви, в которой бы хоть склад сделать – и то бы проку больше было. Но – нет. Ты ещё заплати командированным взрывотехникам, которые зачем свою работу сделали? Совершенно непонятно. Вредительство это, если разобраться.

Вон, в Ленинграде, городе целых трёх революций, Исаакий стоял и стоит – и ничего, не мешает. Музеем стоит как раз. Там маятник Фуко круглосуточно доказывает, что Земля вращается. И Казанский собор о победе над Наполеоном напоминает, и сейчас дух защитников города укрепляет. А у нас что? Была архитектурная доминанта, вятский символ, а теперь пустое место. Мешали если кому кресты, так и убрали бы – не в них дело, а вместо них бы звёзды красные, как на башнях Кремля.

Вот, говорят, идеология. Ладно. А в Москве и Ленинграде разве другая идеология? Или это чтоб любому понятно было, где столицы, а где –провинция? Мечеть на Труда почему-то никому не помешала, а отсюда рукой подать. Незаметная потому что, маленькая. А собор был большой – вот от него пустое место и оставили. С чего теперь набраться гордости? С лавочников этих, буржуазии мелкой?

По одним им видно, как изменились времена. Ещё год назад тут как в пьесе Островского – на телегах привозили расписные наборные сундуки и с тех же сундуков мёд в туесках продавали. Свистульки были берестяные и глиняные, игрушки, ложки расписные, рукавицы пуховые, носки, шубенки всякие, муфты и прочее канальство. И цены умеренные. Теперь же сундуки обкололись-обстучались, вместо туесков свёртки, а вместо мёда маргарин. Но по цене прошлогоднего мёда. И пуховых рукавиц в продаже не сыскать, зато приезжие робко стоят и с рук пытаются выменять свои чудом сохранившиеся шали, кожаные перчатки и часы. Наши их дурят безбожно, меняя оренбургский пуховый платок на пять буханок, а ленинградцы уверены, что обменялись очень выгодно – в своём городе они б за это и буханки не получили.

Ленинградские гости робко смотрят на всё это изобилие, как когда-то красноармеец Деницын оглядывал на восточном базаре россыпи урюка, инжира, квумквата, фиников, айвы, лотки с джезерье, болани с каймаком, разноцветный курут, душистый зелёный чай с виноградным наватом19… Взгляд Степана упал на лукошко с редиской и он печально вздохнул.

Приезжих, которые обилием восторгаются, стало гораздо меньше, чем год назад. Обычный же покупатель деловит – пройдёт по рядам, осмотрится, приценится, затарится и уходит. Так что новичков вычислять проще – они как овечки пугливые. Но попробуй среди них найди овцу паршивую…

Ведь понятно, что фашист не станет забрасывать в тыл этакую белокурую бестию: «Йа, йа! Натюрлих!». Само собою, что это будет вполне советский гражданин, не выделяющийся из толпы. В первую очередь, стоило слушать разговоры, чтобы не случилось, как три недели назад в Майкопе, где шесть десятков фашистов смогли дезорганизовать и деморализовать гарнизон: город был взят фрицами практически без боя20.

Обращать внимание нужно было не только на покупателей, но и на продавцов. Пёстрый народ – кто-то тут от потребительского кооператива постоянно торгует, а кто-то частным образом появляется от случая до случая – выменяет пару пригоршней смородины на фунт муки и был таков. Больше его тут и не видали. Хотя Степан частных торговцев, как класс, считал камнем на шее строителей коммунизма и мироедским атавизмом, но вот отдельно взятым членам этого класса сочувствовал и даже уважал.

IV.

В самом начале овощного ряда стояла обстоятельная торговка овощами из Ломовской, Анна Зайцева. Степан любил перекинуться с ней парой слов. Знал, что две старшие дочки у неё погибли зимой – одна от гриппа, а другая от дизентерии.

– Здравствуй, Анна Николаевна, как твои дела? Как дочка Нина? Ей ведь пятый год пошёл, нет?

– Шестой уж, Степан Артёмыч. Хочу, говорит, медсестрой быть, когда вырасту. А я ей – может, тогда уж лучше на врача выучиться? А она и спрашивает: «А как меня тогда называть будут? «Врачка» что ли?» А я ей говорю, что такого слова нет. Спрашивает: «Тогда «врачиха» или «докторша» что ли?».

– Ну, «врачиха» – это пренебрежительно. Так о некомпетентной женщине-враче сказать можно. На приём к «врачихе» я бы не пошёл!

– Так и я ей говорю, стало быть, что «врачиха» – это неряха, а «докторша» – это не доктор женского полу, а жена мужчины-доктора. Так дочка-то у меня, смотри, посидела минутку, подумала и говорит: «Я тогда докторицей буду!».

– Да, а вот это уже ближе! Как «учительница»! Правильно, к такой бы я пошёл лечиться! А муж твой как? Ты в тот раз говорила, что он снова в военкомат ходил?

– Да всё неймётся старому хрену. Ну скажи, куда вот он на пятом-то десятке?

– Я бы сказал, но это пустяки будут. Главное-то что в комиссии сказали.

– А то же, что и я. «Ты, Василий Васильевич, не обессудь, но нам толковый токарь в тылу нужнее, чем на фронте бестолковый рядовой. Ты ведь боевого опыта не имеешь? Не имеешь. Мы понимаем, что сердце твоё пылает ненавистью к врагу, но подумай, кого мы вместо тебя у станка поставим? Ученика-мальчишку с улицы? А он сможет сам, без наставника, оперённый подкалиберный снаряд без брака выточить? Вот то-то же. Так что делай, что можешь, с тем, что имеешь, там, где ты есть 21…»

– Прям так и сказали?

– Ага, слово в слово запомнил! И дальше говорят, что завод строится, расширяется, и без опытных рабочих рук это будет не завод, а сарай со станками.

– Ну, и хорошо. Дипломатично высказались, но и суть изложили.

– Да, теперь успокоился. Меньше буянит, когда сводки от Информбюро слушает. А то ведь никакого от него спасу не было – всё кулаком грозил и бушевал… Ой, Артёмыч, гляди, какой яблок! – Анна указала Степану на робко стоявшего на самом краю торгового ряда румяного белокурого мальчика лет десяти с лукошком янтарной морошки. Мальчик неуверенно озирался по сторонам, переминался на месте. С непривычки. Видимо, в первый раз на рынке.

– Как ты сказала? «Яблок»?

– Да это я