Дафна Дюморье - Таверна «Ямайка» Страница 4

— Но я не имел в виду одиночество, — ответил ямщик. — Вы, вероятно, не понимаете, вы ведь не знаете этих мест. И меня не беспокоит, что придется ехать добрые двадцать миль по болоту, хотя многие женщины именно этого боятся. Вот подождите минутку. — И он через плечо обратился к женщине, которая стояла у входа в гостиницу. — Миссис, подойдите сюда и поговорите с этой девушкой. Мне сказали, что она едет в Лонсестон, а она просит, чтобы я высадил ее у таверны «Ямайка».

Он осветил фонариком ступеньки, так как уже сгустились сумерки. Женщина осторожно спустилась по ступенькам крыльца и заглянула в карету.

— Это дикое и страшное место, — сказала она. — Если вы ищете работу, вы не найдете ее на окрестных фермах. На болотах не жалуют пришлых людей. Здесь, в Бодмине, вы сможете лучше устроиться.

Мэри улыбнулась.

— За меня не нужно бояться. Я еду к родственникам. Мой дядя — хозяин этого трактира.

Последовало долгое молчание. В тусклом свете экипажа Мэри видела, как пристально и напряженно ее разглядывают женщина и возница. Ее вдруг охватила дрожь, она почувствовала беспокойство; ей хотелось, чтобы попутчица развеяла ее недобрые предчувствия, но этого не случилось. Затем женщина отпрянула от окна.

— Извините, — сказала она, — это конечно же, не мое дело. Доброй ночи.

Ямщик покраснел и начал что-то насвистывать, явно желая разрядить эту неловкую ситуацию. Мэри наклонилась быстро вперед и тронула его за рукав.

— Пожалуйста, расскажите мне все, что знаете. Мне все равно, что вы скажете. Я хочу знать правду. Моего дядю здесь не любят? В чем дело?

Человек был явно смущен. Он говорил сердито, не глядя на Мэри:

— «Ямайка» имеет дурную славу. Странные вещи рассказывают об этом месте, знаете, как это бывает… Но я не хочу неприятностей. Может быть, все это неправда…

— Какие истории? Вы хотите сказать, что там много пьют? У моего дяди собирается плохая компания?

Но возница твердо решил умолчать о том, что слышал не раз от людей.

— Не хочу неприятностей, — повторял он. — И я ничего не знаю. Просто народ болтает. Приличные люди больше не посещают «Ямайку». Это все, что я знаю. Раньше мы обычно поили лошадей там и кормили их, да и сами заходили перекусить и пропустить стаканчик. Но мы больше туда не показываемся. Мы гоним лошадей мимо без остановки до Пяти дорог, да и там долго не задерживаемся.

— Почему же люди не заходят туда? В чем причина? — настаивала Мэри.

Человек молчал в нерешительности; казалось, он подыскивает нужные слова.

— Они боятся, — произнес он, наконец, затем покачал головой, давая понять, что больше ничего не скажет. Возможно, он чувствовал, что как-то виноват перед ней, сочувствовал ей, потому что минуту спустя снова заговорил.

— Может быть, вы выпьете чашечку чая, прежде чем мы тронемся в путь? Дорога нам предстоит долгая, а на болотах холодно.

Мэри отрицательно покачала головой. Ей не хотелось есть, и хотя чашка чая могла немного ее согреть, она не собиралась идти в гостиницу, чтобы снова не чувствовать на себе испытующий взгляд той женщины, не слышать, как люди шепчутся на ее счет. Кроме того, она чувствовала, как в сердце закрадывается страх, и он навязчиво говорил ей: «Останься в Бодмине, останься в Бодмине».

Девушка боялась, что может уступить минутной слабости, если зайдет в «Ройял». Она не имела права отступать, она ведь дала обещание матери, что поедет к тете Пейшенс.

— Ну, тогда лучше отправляться сейчас же, — сказал возница. — Сегодня вечером вы будете единственной путешественницей на этой дороге. Вот вам еще один плед, укутайте потеплее колени. Поедем быстро, чтобы ночь не застала нас в пути. Я не буду спокоен, пока не доберусь до своей постели в Лонсестоне. Не многие из нашего брата отваживаются ездить по болотам в зимнее время, особенно в такую грязь. — Он захлопнул дверцу кареты и взобрался на свое место.

Экипаж загромыхал по улице мимо добротных домов, мигающих уличных фонарей, согнувшихся под ветром редких прохожих, спешащих домой к ужину. Сквозь щели в ставнях Мэри различала полоски скатерти, расстеленной на столе, женщину и детей, готовящихся к вечерней трапезе, мужчину, протянувшего руки к горящему камину, чтобы согреться. Она подумала о той жизнерадостной женщине, которая недавно еще ехала с ней в карете. Где она сейчас? Сидит ли она тоже за своим столом в окружении детей и семьи? Как приятно было смотреть на ее круглые румяные щеки и огрубевшие от работы руки! Ее грудной голос так успокаивал! И Мэри стала сочинять, как она идет за этой женщиной и умоляет не оставлять ее одну, позволить ей жить в ее доме. Она была уверена, что женщина приняла бы ее, в этом не было никаких сомнений. И для нее всегда бы нашлась и добрая улыбка, и дружеская поддержка, и уютная кровать. Она бы помогала этой женщине, со временем полюбила бы ее, стала бы своим человеком в доме, отдала бы ей часть себя, своей жизни.

Лошади теперь уже бежали по гористой местности, город остался позади. Наконец, исчез последний тусклый огонь. Теперь она была совсем одна, только дождь и ветер за окнами и двенадцать миль безлюдных болот, отделявших ее от места, куда она направлялась.

Мэри вдруг подумала, что так должен чувствовать себя корабль, когда надежный причал оставлен далеко позади. Ни одно суденышко в открытом море не могло испытывать большего одиночества, чем то, что она испытывала сейчас, даже если шторм раскачивает мачты и захлестывает волнами палубу.

В карете стало совсем темно, пламя от горящей лампады давало очень неприятный желтый свет, ветер, проникавший сквозь крышу, угрожающе его раздувал, и Мэри предпочла погасить огонь. Она сжалась в своем углу, раскачиваясь в такт движению, и впервые осознала, что в одиночестве есть что-то недоброе. Даже та самая карета, которая днем, казалось, укачивала ее, как в колыбели, теперь переваливалась с боку на бок, как бы угрожая, жалуясь и издавая отчаянные стоны. Ветер разбушевался так, что грозил сорвать крышу, а потоки дождя с удвоенной силой колотили в окна. По обеим сторонам дороги было мертвое безлюдное пространство: ни деревьев, ни домов, ни тропинок; кругом болото на многие мили, мрачное и нескончаемое, уходившее к самому горизонту.

«Здесь не может жить человек, — подумала Мэри. — Он не мог бы остаться человеком, даже дети будут рождаться уродами, как скрюченный вереск вдоль дороги. Здесь никогда не прекращается ветер, и дует-то он не как обычно — и с севера, и с юга, и с запада, и с востока. И сознание людей тоже должно быть испорченным, мысли черными, жилища их, наверное, построены из гранита и камня. Те, кто обитает на этой земле, под этим черным небом, должны иметь что-то дьявольское в натуре».