Енё Рейто - Циклон «Блондинка» Страница 46

Головной верблюд каравана, оступившись, сошел с тропы и с душераздирающим ревом бился, пытаясь выбраться из болотной трясины. Верблюд профессора, шедший на поводу у первого, тоже чуть не провалился в топь. К счастью, лорд не потерял самообладания: вместо того чтобы спрыгнуть с верблюда, он откинулся в седле назад, обеими руками натягивая повод, пока Азрим не подоспел на подмогу. Проводник перерезал натянутый повод, а затем попытался вытащить вьючного верблюда.

Тот по брюхо увяз в болоте. Совместными усилиями мужчинам удалось вытащить животное, правда, при этом Баннистер оступился и ушел по колено в трясину.

Глаза Эвелин молили о прощении, когда Баннистер с грехом пополам выкарабкался на тропу. Отвратительная вонючая болотная жижа стекала с него ручьями.

Безнадежно махнув рукой, профессор со вздохом подвел итог:

— Нелегко быть гуманистом, мисс Вестон. Возможно, я в один прекрасный день откажусь от этой своей привычки, в особенности если такие поездки станут повторяться регулярно и с короткими интервалами.

На рассвете — измученные и по уши в грязи — путники наконец-то добрались до Марбука. В оазисе стояло всего два здания: глинобитный домишко служил чем-то вроде гостиницы, а чуть поодаль в блочном строении, крытом красной черепицей, размещался военный санаторий. Арабский лагерь, состоявший из нескольких палаток, замыкал главную площадь селения.

Пока готовили заказанный путешественниками чай, они наскоро переоделись в чистую одежду. Профессор и думать забыл о бритье, предвкушая удовольствие от чашки горячего чая.

Как только с завтраком было покончено, Эвелин сразу же поднялась из-за стола.

— Я немедля иду в госпиталь, чтобы передать документы по принадлежности. Прошу вас пойти со мною, сэр.

Профессор вздохнул.

— Вечно слышишь одно и то же — «надо ехать» или «надо идти»! Сняться с места легко, зато никогда не знаешь, скоро ли удастся присесть.

— Сейчас не время раздумывать, сэр. Идете вы или нет?

— Нет. Здесь все равно больше некуда идти, кроме как во второе здание оазиса, а там действительно находится военное учреждение. В пустыню пешком вы не убежите, так что я с чистой совестью могу вас отпустить одну! Кстати, я начинаю верить, что ваши поступки действительно продиктованы честными намерениями. Сам не знаю почему… Должно быть, это Рэнсинг убедил меня своими идиллическими зарисовками из вашей жизни на Кингс-роуд. Так или иначе, но я доверяю вам, мисс Вестон. Ведь с этим пакетом я вручаю вам свою честь. Прошу вас, держите, — и он передал Эвелин сумку.

— Благодарю вас, сэр. — Эвелин смотрела на него восторженными глазами. — Можете быть уверены: ваша честь дорога мне не меньше, чем моя собственная.

— Ну и потом… вы только не сердитесь, но я хотел бы побриться… — с опаской выговорил лорд, подозревая, что Эвелин будет против. Бог весть отчего этой девушке хочется, чтобы он отпустил бороду.

И действительно: глаза Эвелин сердито блеснули.

— Так вот откуда это безграничное доверие. Не будь у вас щетины, вы бы, конечно, проследовали со мной, а так вынуждены положиться на мою совесть. Выходит, опрятность вам дороже чести!

Девушка вылетела из комнаты, в сердцах хлопнув дверью. Пусть-ка поищет теперь свою бритву, пустыня велика! С досады она готова была заплакать. И самое ужасное, что она, несмотря на весь его педантизм, любит этого несносного человека.

Баннистер поднялся к себе в номер. Раскаленная на солнце глина дышала зноем. На циновке лихо резвились насекомые, и повсюду гудели, жужжали, звенели несметные полчища мух. Хозяин гостиницы — араб, совершенно одуревший от курения гашиша, — хриплым голосом заунывно тянул песню, и его завывания не прекращались ни на минуту.

Бедная девушка: проделала такой путь и не позволила себе ни минуты отдыха. Он — мужчина, и то валится с ног от усталости. Баннистер решил сделать Эвелин приятное, пусть она порадуется.

Не будет он бриться! Пусть девушка видит, что вовсе не из-за небритой физиономии он отпустил ее одну. Да, это удачная мысль! Как ни отвратительно, а сегодня он впервые в жизни обойдется без бритья, дабы доказать другому человеку искренность своего доверия. Правда, насколько он знает девушку, от нее дождешься похвалы не раньше, чем борода отрастет до пояса.

Лорд решил лечь спать. Разумное времяпрепровождение, уже хотя бы потому, что никогда не знаешь, в какой дальний путь тебя позовут, пробудив ото сна. Сейчас, похоже, их путешествие закончено, однако ученый-эмпирик должен делать выводы на основе практики.

А практика показывает, что при аналогичных предположениях он уже не раз предавался подобным блаженным иллюзиям — и понапрасну.

Итак, профессор не стал бриться, а улегся на циновку и провалился в сон.

В просторной светлой палате находилось восемь человек — выздоравливающие после ранений или болезни легионеры. Мужчины с бронзовым загаром резвились, как могли: разговаривали, играли в карты, курили трубки. Лишь один человек стоял спиной к остальным и смотрел в окно.

Раздался стук в дверь. Вошла Эвелин.

— Мне нужен господин Мюнстер, — звонко произнесла она.

Стоявший у окна легионер медленно обернулся и взглянул на посетительницу. На его худом, болезненном лице застыло выражение какого-то вселенского безразличия и отстраненности. Зато остальные легионеры бросали на стоявшую в дверях красивую девушку живые и любопытствующие взгляды. Глаза Мюнстера были обращены к посетительнице с тем же безучастным спокойствием, с каким минуту назад обозревали деревянную скамью в саду. Эта безучастность не имела ничего общего с тупым безразличием душевнобольного, она была инстинктивной реакцией человека, свыкшегося с утратой своего места в жизни. Обращенный в прошлое, он существует в настоящем, как бы не сознавая, что делает; он способен лишь на действия, закрепленные автоматизмом привычки, а значит, совершаемые как бы без участия разума. Он отозвался сдержанно и тихо, но внятным голосом:

— Мюнстер — это я. Чем могу служить?

— А я — леди… то есть мисс… — вконец запутавшись, она вдруг предложила: — Вы не выйдете со мной в сад?

— Как вам угодно…

Размеренным, механическим шагом он последовал за ней.

У Эвелин было такое ощущение, словно кто-то невидимой рукой сдавил ей сердце, и легкие, и горло, не давая вздохнуть. Ей до такой степени было жаль Брэндса, что она забыла о собственных мытарствах. Этот человек был заживо погребенным действующим лицом жестокой жизненной драмы. Душа его не умерла, лишь застыла. Существование, близкое к летаргии, было настолько противоестественным, что потеря рассудка показалась бы подлинным избавлением. Как повести разговор, с чего начать?