Экранизации не подлежит - Гарри Т. Ньютон Страница 5

И пока его Рита склонилась у иконы Божьей Матери и просила мира и согласия в семье, Григорич еле удерживался на ногах, ощущая давящую тяжесть от возникшего вдруг осознания собственной вины. Не в состоянии уразуметь, в чем именно она состояла, он поразился и другому факту: в эту секунду Григорич захотел вообще быть виноватым. Во всем. Почти не задумываясь, он готов был принять на себя роль Иуды и признать за собой грехи всех людей, и что он один виновен в бедах, войнах и болезнях, именно он — их источник. Неожиданно память неудержимым потоком стала выплескивать наружу обрывки давно угасших эпизодов жизни. В груди запекло, а по телу стал разливаться удушающий жар. Григорич инстинктивно сжал ладонями губы и зажмурился из-за боязни, что сейчас выкрикнет обо всем: и как он натравил кота на хомячка маленькой сестренки, и как воровал доллары у матери, и как струсил, оставив друга одного перед хулиганами и многое-многое другое: кого обижал и кого предавал.

Перед глазами промелькнула жизнь, и от этой кинодрамы стало жутко на душе, во рту чувствовался привкус горечи, а глаза вновь остекленели от предательски нахлынувших слез. Добивающим его рассудок стало понимание, что все его неудачи в жизни именно из-за мерзости характера, из-за обид, которые он наносил людям — этим детям Божьим, за которых Господь теперь безжалостно ему мстит. Более же всего тяготило Григорича то, что вместе с ним вынужден страдать совсем невинный и самый дорогой для него человек — Рита. Григорич застонал и задыхаясь, ринулся через весь зал на выход. Хотелось бежать: от людей, представлявшихся ему здесь масками грешников, а за дверями — жестокими убийцами, от икон, которые с упреком судей взирали на него и от самого духа церкви, от которого он уже не чувствовал недавнего спокойствия. Все вокруг обернулось против него, все обвиняло его, все желало скорейшего возмездия над ним. Иконы, люди, иконы, люди — в золотом вихре все закружилось в голове и перед глазами Григорича.

На крыльце его обдало холодным воздухом, а из груди вырвался сиплый рык обессилевшего марафонца. Когда же Григорич обернулся, почувствовав руку жены на плече, он всмотрелся в тревожные глаза ее, и она вдруг показалась ему такой нежной, такой слабенькой и безнадежно несчастной с ним, что он безвольно уронил голову Рите на грудь и глухо зарыдал.

— Прости, — бормотал он. — Хреново тебе со мной, правда?

— Не правда, — шептала Рита, целуя мужа. — Ничего, ничего. Плачь. Это хорошие слезы, не бойся их. Если они есть, значит от души. Значит, ты полностью открыт сейчас. Именно такого слышит Господь. Слышит и прощает. Понял?

Григорич кивнул и засопел.

— Иди и проси, — сказала Рита. — Тебе помогут, точно тебе говорю.

Григорич замотал головой.

— Бесполезно. Разве можно простить те страдания, которые я причиняю тебе каждый день? Если бы не я, ты бы сейчас жила в уюте и радости с кем-то, кто чище меня, кто обеспеченней, кто умнее. Не вздрагивала бы от каждой смс-ки в надежде, что это перевод каких-нибудь денег из банка. Не страдала бы от ссор мужа с твоей хамкой дочерью, не заперла бы себя в четырех стенах… Но я не в силах и не в разуме дать тебе счастье. Я — ничтожество, способное лишь причинять страдания другим. Зачем тебе нужен такой подлец?

— Ну не такой уж ты и подлец, чтоб не заслуживать моих страданий, — ласково ответила Рита. — Иди.

Григорич вновь вошел в церковь и утирая рукавом слезы, уверенно двинулся к иконе Николая-Чудотворца. И он просил. Просил дать ему денег на квартиру или хотя бы знак, как этих денег достать. Любому из нас столь наивное поведение взрослого мужчины может показаться смешным. Любому — это верно. А вот не любому, кому доведенный до отчаяния человек напоминал несчастного, смертельно больного раком, на которого плюнули все врачи, и который готов был пить даже авиационный бензин, лишь бы избавиться от страданий — тому Григорич со своим простым желанием счастливой жизни покажется вполне разумным. Не любой не станет над ним смеяться, а хотя бы посочувствует.

После того как они вернулись домой, Рита сразу же отправилась на кухню, замыслив порадовать мужа чем-нибудь вкусненьким, а Григорича потянуло по накатанной колее — к письменному столу. Но работать вовсе не хотелось. Стоило усесться в рабочее кресло, как он почувствовал такое тяжелое опустошение, будто из сердца вынули изношенный от круглосуточного труда механизм динамо-машины и полностью обесточили душу. В ушах еще глухо отдавались звуки церковного колокольного боя. От каждого удара слабели мышцы, голова слегка клонилась набок, а из груди вырывался еле слышный болезненный стон. Вдруг голову словно прошибло разрядом тока. Григорич еле-еле удержался за краешек стола, чтобы не свалиться с кресла. Он резко притянул к себе клавиатуру, открыл документ Word и набрал первое, что пришло на ум: «Колокол по тебе». Рассказ. Название Григоричу понравилось, но он тут же застонал еще сильнее. «Какой-нибудь мастер пера из этого названия сделал бы роман-лялечку, — досадливо подумал он и трусливо всхлипнул. — А я? Куда я лезу со своей графоманией?» Однако пальцы робко, вразнобой застучали по клавишам, спотыкаясь на каждом слове, но постепенно стали набирать скорость и понеслись, помчались в бешеном козлином галопе, оставляя далеко позади разбросанные кое-как запятые и бессвязные рваные мысли. Поначалу текст действительно походил на полную белиберду, в которой Григорич раскаивался во всех человеческих грехах, растекался в самоистязаниях и не стеснялся по отношению к самому себе самых скабрезных выражений, каждое из которых неискушенная компьютерная программа смущенно подчеркивала красной волной. Автору стало еще более досадно от очевидной неспособности коротко и ясно изливать душу. Однако строчек двенадцать-тринадцать спустя рассеянный взгляд автора стал напрягаться, зрачки сузились, губы поджались, а руки словно включились в сеть и сделали пальцы упругими. Теннисными мячиками те ритмично отскакивали от клавиш и наносили все более точные и более изящные удары. Получался рассказ — о человеке, который всю жизнь обижал людей — походя, не считаясь с чувствами других, насмехался и унижал, пока однажды не попал на кладбище собственной совести.

Когда последняя точка была поставлена и Рита на правах музы прочитала рассказ, он ей очень понравился. Правда она горячо возражала против того, что прототипом главного героя является ее замечательный муж. Не сговариваясь, они оба посмотрели на ковер на стене, за которой находилась комнатка их родственников. Кроме того Рита сказала, что если бы рассказ экранизировать, она — как заядлая