Осенние каникулы - Василий Поветкин Страница 5

«Жизнь — поезд, я вряд ли смогу побежать за далёким вагоном» — это дело рук моего папы, вы, должно быть, знаете это стихотворение, да и про папу моего, наверное, слышали.

Отец учил играть меня на гитаре. Я, как и он, не заканчивал музыкальную школу, слабо представляю, что такое гаммы, но оттого у меня никогда и не было желания завязать с гитарой. Ну как я с ней расстанусь?

В доме часто бывали разного рода люди, в основном, бородатые и крайне образованные, но несколько… своеобразные. Они сидели с моими родителями на кухне, и постоянно о чём-то спорили, но не так, как спорят за место в очереди. Они говорили о высоких материях, уже тогда до моего сознания доходили такие слова как «диалектика», «детерминизм», и, конечно, моё любимое словосочетание — «так называемый».

В одно лето мы (сейчас не могу в это поверить!) ездили на так называемое море. Глядя на маму сегодня, мне кажется, что наименее подходящего для неё места, чем солнечный берег у солёной воды — нет.

Но чаще всего мы ездили к моей бабушке, матери моего папы в деревню, которая называется Константиновичи. Там я познакомился с жизнью именно тем образом, которым следует: бил колени, бегал по лесам, учился плавать, первый раз влюбился. Раздул в себе первобытное пламя, если угодно.

Четыре года назад папу убили. И с тех пор мне становится грустно, когда меня называют по имени отчеству — Сергей Александрович.

Да, вот так просто и до ужаса жестоко. Папу убил какой-то пьяница в Константиновичах в тёплый летний день, в большой деревенский праздник. Убили ножом в сердце, чего не должно происходить уже лет триста как, но почему-то произошло. С моим отцом, которого я очень любил.

Что было потом? Было совсем плохо. Мама сошла с ума. Она перестала улыбаться. Перестала заботиться обо мне, как заботилась раньше. Перестала дружить со своими старыми знакомыми. Перестала работать журналистом и устроилась в магазин возле нашего дома — кассиршей. Мама перестала спать, и ещё мама перестала радоваться жизни, даже иногда. Одним словом, мама перестала.

Но мы всё равно живём с ней вместе, в нашем старом доме. Я стараюсь не звать своих друзей в гости — во-первых, если мама не на работе — она всегда дома, во-вторых — это я привык к атмосфере уныния и вечного октября, а другие — вряд ли.

В тринадцать лет я начал работать, когда понял, что кроме как на еду, денег у нас не было вовсе. Вообще-то, работать можно только с четырнадцати, но если сильно захотеть…

Я подметал парки, копал землю, таскал всякие тяжести — бессмысленно и беспощадно.

Всерьёз работал последние два года. Вначале в магазине (не около дома) товары расставлял, затем волей случая попал на рынок — продавал игрушки. Но это совсем другая история.

Платили по-разному, денег же не хватало стабильно.

Но этой осенью я зарабатывал только гитарой, голосом, и ностальгией прохожих в подземных переходах. Не то, чтобы это приносит больше всего рублей, но это доставляет мне самую настоящую радость. Вот и завтра я пойду так зарабатывать себе на хлеб. Свежий, чёрный.

Вот вам вкратце предыстория главного героя. Что-то я подумал, как-то это грустно звучит, грустнее, чем должно быть во второй главе, но тем не менее. Обычно ведь я стараюсь ничего не вспоминать и не загадывать наперёд.

Да и папу я вот так не вспоминал уже очень давно, и к состоянию мамы привык, хотя это именно то, к чему не следует привыкать. А теперь, после написанного, после оживлённых воспоминаний, я решил поговорить с мамой. К тому же, это должно придать сколько-нибудь глубины моему персонажу.

Я присел на диван рядом с ней. Она смотрит телевизор, без звука. С чего начинать такие диалоги?

— Мама, я тут про папу думал, вспоминал.

По маме прошёлся электрический разряд. Она впервые за день на меня посмотрела:

— И я его тоже сегодня вспоминала, Серёжа.

Мама по-настоящему вгляделась в меня.

— А ты так на него похож в молодости!

— А каким он был в молодости? — я вдруг понял, что сначала был слишком мал, чтобы поинтересоваться, как мои родители познакомились, а после смерти папы — никогда не спрашивал.

— Саша очень красивый был, такой живой, весёлый, улыбался всегда…

А потом мама рассказала, как они познакомились, и у меня покатились слёзы, но не только от очевидного.

Мама рассказала, что это было в общежитии, папа был на один курс её старше. Была какая-то вечеринка (именно вот это слово), где папа играл на гитаре и очень красиво пел, а мама его слушала, и сразу влюбилась. Затем они в эту же ночь гуляли около общежития под звёздами, и с тех пор были вместе.

А потом я плакал по инерции. От мамы, которую я впервые за десять лет видел такой живой, и которая через десять минут снова вошла в привычное полумёртвое состояние. От этой жизни, которая так жестока с хорошими людьми, и, конечно, я плакал от себя. От себя мне было противно до слёз.

Но скорее всего я просто не до конца отрезвел.

Воскресенье

Впрочем — неважно. Я беспроблемно заснул и так же легко проснулся. Правда меня ждало воскресенье — сомнительный день для чего угодно. Было 12 утра, или, я бы даже сказал, 12 дня, а ещё лучше — полдень.

Необходимо было разрыхлить мозг, и какое-то время я листал в телефоне ленту просто, чтобы прийти в тонус.

Я умылся и сварил себе ровно два яйца, съел их с хлебом и был почти готов.

Взял гитару, взял пачку сигарет, денег не взял — их не осталось вовсе.

Нацепил наушники и вышел.

Подземный переход находится в пятнадцати минутах ходьбы от дома, или в пяти песнях, или, как было сегодня — расстояние составило одно «Русское поле экспериментов» и один «Зоопарк».

Мокро, сыро, и снова, снова горизонтальный дождь. Капюшон спасает кое-как, но идти недолго — я на месте.

Темно, даже тускло. Людей не очень много. Воскресенье…

Я мог бы выбрать любое место, где остановиться, чтобы играть, но я выбрал встать как всегда напротив маленького, вмурованного в жёлтую стену, ларька. Продавщица (милая женщина где-то тридцати лет), кажется, очень довольна, когда я играю, и когда она может меня видеть.

Я мог бы настроить гитару дома, но мама со смерти отца не переносит дребезжание струн в своей квартире, поэтому я