Людмила Бояджиева - Ужин с кумиром Страница 7

Гладышева кидалась из крайности в крайность, но скатывалась все ниже. Черная полоса оказалась бескрайней — за что не возьмешься, а бесенок облома тут как тут — хихикает, подставляет ножку: «что, возомнила себя Миледи, курица! Полы в санатории мыть брезгуешь, шашни с проходимцами заводишь. Так до панели или до тюрьмы не далеко. А там, глядишь, и руки на себя наложишь…» Выбор и в самом деле у Гладышевой был не большой. А шансов вырваться из дурного круга — почти ноль. «Миледи, Миледи, Миледи…» — твердила она как заклинание, и начинала все заново. Ведь ясно же, что не может быть вот так всегда. И Виктор, вынужденный скрываться, однажды появится. На белом коне, как обещал. В это надо верить, что бы не нашептывал тебе бесенок облома.

И вот однажды, в ресторанном угаре, в дыму и грохоте оркестра, скучно пируя в случайной компании, Ирка увидела его. Едва не бросилась на шею, вскочила уже и замерла, не в силах отвести взгляд от незабываемого индейского лица. Лицо же, блестевшее потом и самодовольством, смачно жевало, хохотало, рука со знакомым перстнем хозяйски обнимала плечо томно-молчаливой «барбешки». Вдруг, словно его окликнули, Виктор повернул голову и посмотрел прямо на Ирку. Глаза в глаза. Мгновение переплавилось в вечность, как если бы пуля двигалась в сердце со скоростью протыкающего тесто пальца…Боже, как больно… Ирка ухнула в воющую черноту, и можно было не сомневаться — такова смерть. Очнулась на холодном ветру у моря — совсем другая — сломанная, потерянная. Не Миледи.

Промозглая мартовская ночь. На пустынном пляже гуляет ветер, отплевываясь соленой морской пеной. Уткнувшись подбородком в коленки, поджав ноги в насквозь промокших сапогах, она смотрела в бархатное звездное небо и сводила счеты с жизнью. Не радостные получались итоги. Было очевидно, что оказалась экс- Миледи на последней ступеньки отчаяния. А судьба-злодейка, обещавшая звездные роли, обманула по-наглому, да только ждала минуты, чтобы нанести последний удар — выпроводить со сцены пинком под зад — прямо в темные, холоднющие волны. Флакончик с Клауфелином, оставшийся от бабушки зажат в кулачке. Проглотить все и броситься с мола. Больно не будет, только холодно. Но не долго, совсем не долго. Лишь пронесется в угасающих мыслях вся недолгая жизнь. Лучшее, что было в ней, а не удары и пощечины, не унижения и обман. Лучшим был, как не крути, Витя.

«Витя, Витечка — острослов, хитрюга, пижон, сволочь, провались ты пропадом, изыди, исчезни, не хочу, не хочу ничего помнить!» — твердила Ира, пытаясь провести экстренную ампутацию — прогнать из своей памяти, сердца, из зрения и слуха, то, что было главным в жизни — вечную Любовь. Но ничего не выходило, погибшая любовь оставив в душе огромную дырку, которую не залатать, не залечить… Прыгнуть вон с того бетонного мола и плыть, плыть к горизонту, сомкнувшему гладь с черным небом…

Вокруг пустынно, изредка пробегает ослепительный луч пограничного прожектора. Бдят неусыпные защитники границы. Только не успеть им. Не вытащить, не откачать утопленницу бравым ребятам… Ира вздрогнула и сжалась в комок, словно сомкнулись уже над ее головой тяжелая, стеклянная вода. Что это? Нет, не надо, только не это! На набережной кто-то включил магнитолу. И не что-нибудь постороннее вырвалось в промозглый мрак ночи, а самое щемящее — голос Тимирова, певший о Золотой девочке. Ведь это ее, Ирку, искал он в тридесятом королевстве сонного зазеркалья. А, может, ищет до сих пор?

Однажды утром, ну не спорь, мой звездный час придет,И ветер, льдинками звеня, окошко распахнет.От золотого света я тотчас же проснусь.Не веря счастью своему твоих волос коснусь…

Глупый девчоночий бред. Как давно это было. Тимиров, юное, такое наивное предощущение победы… Самое лучшее в ее жизни. Этот намек, это обещание, дающее крылья мечте. Но и обещание обмануло. Теперь — что за дьявольская насмешка — песня зазвучала здесь для того, что бы дать понять: ничего этого никогда уже не будет. Даже во сне. Даже в глупых мечтах. Не будет — и не надо! Хватит медлить, Миледи, вперед! Задрожав, она ощутила затылком ледяное веянье — дыхание смерти…

За спиной хрустнула галька. Ирка оглянулась, стуча зубами. В свете фонаря возвышалась белая фигура. Но совершенно не мистического свойства. Перед ней, играя на ветру фалдами пижонского светлого плаща, стоял полный брюнет джентльменского вида. Бывший инструктор Горкома комсомола — Ираклий Саркисович Донелян.

Это он отдал немало сил перевоспитанию идеологически не зрелой комсомолки в полноценного члена социалистического общества. Именно его просила Клавдия Васильевна надавить на дочь с двух сторон. Он бы и надавил, да помешала Перестройка, не ласковая с комсомолом. Донелян исчез, зато всплыл на гребне экономических преобразований обаятельный бармен в гостинице «Магнолия» по прозвищу Дон. Насмотревшись фильмов про латиноамериканских миллионеров, Ираклий Саркисович сменил унылые серые костюмы на одеяния светлых тонов, мягкого покроя и внушительных лейблов. А поучительно-скучную интонацию идейного вожака, на мягкое балагурство рассадника наслаждений. Белая фигура на берегу ночного январского моря выглядел впечатляюще. Рот Ирочки непроизвольно распахнулся, не выпустив удивленного восклицания.

— Это ты здесь кукуешь, Гладышева? — удивился Дон, узнав ее. — В полном одиночестве, в турецком куртеце и с красным носом… Эх, что жизнь с людьми делает. — Он пригляделся к девушке, раскачиваясь на носках элегантных ботинок. — Рот закрой, милая. Похоже, именно ты мне и нужна. Видишь ли, я открываю собственное кафе на автостраде. Перспективы блестящие. Нужна обаятельная особа с разнообразными способностями.

— Посуду мыть?

— Не только. — Он встряхнул Ирину за плечи и приподнял. — Тебе разве не говорили, детка, что дамам нельзя сидеть на холодных камнях? Тебе еще рожать и рожать. Между прочим, меня еще твоя мать за доченькой присмотреть просила. А я обещал. У нас на Кавказе такими вещами не бросаются, царство ей небесное.

Ира смотрела на него во все глаза, не в силах совместить только что прогремевший финал реквиема с гимном грядущего материнства и пустоту одиночества с надежной хваткой этого преобразившегося комсомольского наставника, исполнявшего волю матери. Она уткнулась в белый лацкан пижонского плаща и бурно разрыдалась.

4

С тех пор Гладышева работала в открывшемся у въезда в город кафе «Путник в ночи», принадлежавшем Ираклию Донесяну — попросту — Дону или, в зависимости от теплоты общения, Шефу. Мыла посуду и полы, изобретала исключительно эксклюзивные — всякий раз необыкновенные, но далеко не всегда удававшиеся торты. Работала смиренно, готовя себя к судьбе многодетной клуши среднего достатка с двушкой в пятиэтажке и мужем шофером, хозяйственным, собравшим из нечего собственное авто, пьющим слегка и только дома. Но думала она об этом как бы понарошку, распаляя в себе приунывший дух противоречия. И этот неуемный дух, не желавшей сдаваться, искал шанс перехитрить судьбу-злодейку. Два раза Ирка решительно собирала чемодан и отбывала в столицу «насовсем», поступать в вузы. Через пару месяцев, провалив экзамены и не встроившись в Московский марафон, возвращалась с повинной головой к Дону. И он милостиво принимал ее. В кафешном болотце Ирка отсиживалась не долго, накачивалась духом противостояния обыденности и делала новый рывок — бросалась приобретать необходимые для избранной профессии навыки. Упорно посещала спортивный клуб, где выучилась отлично стрелять, читала много хороших книжек, с подачи Юрки, имевшего родственные связи в ГАИ, получила водительские права. Причем, не какие-то фиктивные, а самые что ни на есть полноценные. Инструктор, прощаясь с ученицей, сказал, что шоферить она вполне сможет и на жизнь заработает. Только не о такой будущности думала юная леди, копившая на своем столике в углу придорожного «салуна» кипы журналов с рекомендациями по устройству карьеры в художественных профессиях и газет с самыми разнообразными объявлениями в этой сфере. Оказалось, что Ира унаследовала от матери завидное качество — с какой бы высоты ни падать — становиться на ноги.