Невезение. Сентиментальная повесть - Виталий Авраамович Бронштейн Страница 8

Конечно, если супруга его любимая не выдержит такого испытания, так тому и бывать: пусть честно скажет — уйдет он тогда беспрекословно, пойдет на муки любые, но долг свой перед Родиной за ущерб невольно нанесенный возместит сполна.

Тут мигом успокоилась Галя и даже стала утешать пострадавшего: мол, денег все равно нет и не было, пока мы вместе — все выдюжим, и даже стала гордиться мужниной стойкостью. Такой он, ее Федя: служить Отечеству для него превыше всего!

Стали вносить деньги. Вносили, вносили — целых 18 лет прошло, когда Федя пришел домой радостный, принес портвейна бутылочку и говорит:

— Все, Галя, конец, подбили бабки в финчасти сегодня и сказали, что должок за танк выплачен полностью, наша взяла!

Долго ужинали, жизни радовались. Федюня даже стал строить планы на будущее. Вот, если б удалось танк из воды поднять — это ничего, что ржавый, мигом вычистим — как было б здорово! Тридцатьчетверка вещь отменная, в хозяйстве всегда сгодится…

Короче говоря, года два прошло как в сказке, но вот вчера пришел ее Федя со службы ужасно расстроенный и рассказал в горести, что сидят в финчасти неграмотные недотепы, и они, значит, тогда ошиблись, и за танк только половина выплачена, а остальные придется опять отдавать по 25 процентов получки.

Так пусть полковник ей скажет: как же так получается, ее Федя, на фронте раненый, орденом награжденный, столько лет прошло, даже у преступников есть срок давности, а ее мужу, ни одного взыскания не имеющего, разве что одни медали за службу беспорочную — долг никак не могут скостить?! Очень это несправедливо и непорядочно…

Долго плакала обиженная женщина, и полковнику стоило больших трудов ее успокоить. Был тут же вызван на ковер Федя, и ему пришлось в присутствии жены сделать кой-какие пояснения к истории с затонувшим танком, а вечером Галя такой ему скандал закатила, что все соседи сбежались. Правда, делу это не сильно помогло: деньги все-таки пришлось выплачивать, но уже по свеженькому алиментному листу.

***

Дверь открылась сразу, будто его здесь ждали. Старуха прищурилась, глядя со света в темноту, и молча посторонилась, пропуская позднего гостя. В комнате горел яркий свет. Он на мгновение замешкался, удивленный странным зрелищем. Несмотря на громадные размеры помещения, видимо раньше здесь была гостиная, оно казалось тесным от обилия старой мебели. Чего здесь только не было, просто склад какой-то: в дальнем правом углу высилась громада деревянной кровати с роскошным балдахином, по виду смахивающая на подобные творения знаменитого Георга Хэплуайта; рядом с нею нашел себе место массивный трехзеркальный туалетный стол с благородными конвертами всевозможных выдвижных ящиков; чуть поодаль грозно торчал четырехъярусный платяной шкаф, щедро украшенный узорчатой бронзовой фурнитурой; весь левый угол занимал украшенный резьбой и перламутровой инкрустацией чудный секретер на витых ножках в форме когтистых лап хищных животных. Бросался в глаза прекрасный концертный рояль Steinway. Рядом уместились продолговатый прямоугольный стол красного дерева с опорами в виде золоченых кариатид стиля ампир; изящный сервант с фасонной пайкой стекол вычурного геометрического орнамента, сквозь которые можно было разглядеть столовое серебро, хрусталь и фарфор; высокое зеркало-псише; несколько стульев с ажурными спинками, легкий изгиб которых придавал им тот же вид непринужденности и задушевности, который вообще отличает мебель стиля бидер Мейер (нем. — бравый господин Мейер). Полноту этой удивительной картины удачно завершали два воздушных кресла Чиппендейла, мирно покоящиеся рядом со входом, комод цвета темной вишни с лакрицей — не работы ли самого Бенемана? да многоярусная хрустальная люстра, свисающая на длинных бронзовых цепях с высокого потолка.

И лишь после лицезрения всей этой роскоши взгляд невольно падал на несколько картин в дорогих рамах, весьма похожих на известные подлинники, да старинную, потрескавшуюся от времени крупную икону с тускло горящей лампадой.

И всюду книги, книги, книги… В основном, старые добротные издания. Роскошные переплеты соседствуют с пожелтевшими от времени журнальными подшивками, попадаются томики на французском.

На секретере большой фотографический портрет. Знакомое лицо. Что это?! Пронзительный укол в сердце. Не может быть… Лучше бы сюда ему не приходить. Ай да баба Нюра!

Гл. 5

Перечитал написанное. И дураку ясно, что Василий Иванович — это я. Тогда зачем писать о себе в третьем лице? И кому может быть интересен этот мой бред, ведь иначе все то, что со мной случилось за последние годы, назвать нельзя?

Учитель, преуспевающий директор школы, муж обаятельной милой женщины — неужели теперь у меня все в прошлом?

Все развалилось в один день. Мое благополучие оказалось довольно шатким. Бетонная опора упала не только под углом школьного здания — она рухнула и подо мной. Мы знали, что корпус дает осадку. Сколько раз я советовался по этому поводу со строителями. Обращался в райком партии. Пустые разговоры. А надо было бомбить всех письмами. Чтобы остались следы.

Обижаться мне не на кого, да и не за что. Пострадали дети. Два человека. Меня судили за преступную халатность, которая привела к гибели двух человек. Суд над директором 38-й школы Василием Ивановичем Коркамовым получил широкую огласку в системе образования. На процесс согнали директоров школ. Гороно предоставило общественного защитника, который доказывал, какой я хороший и какие плохие строители. Судья безучастно перелистывала какой-то журнал в цветастой обложке. Процесс имел показательный характер — бить по своим, чтобы чужие боялись.

Сейчас я веду странную жизнь. Идти снова в школу, в родную среду, и чувствовать постоянное шушуканье за спиной — выше моих сил. Не хочу никому ничего объяснять. Я свое получил. Надо жить дальше. Пока я сидел, жена развелась со мной и выписала меня из квартиры. Поступила вполне грамотно, ничего здесь не сделаешь. Но жизнь идет, и я с ней тоже. Теперь я грузчик в продуктовом магазине. Пять дней работы — столько же отдыха. Это график моей смены. Зарплата — 180 рублей. Свободного времени — навалом, вот я и пишу. А без булды — мне тесно. Как будто давит воротничок сорочки, который никак не удается расстегнуть.

Мне 39 лет. Я прошел тридцать девять бед. Имею сестру, которая может общаться со мной только тайно. И чужую большую комнату, битком набитую старинными вещами.

Вот сижу я сейчас и пишу эти никому не нужные строки за гостиным столом, чудная крышка которого с тускло-багровым от старости благородным налетом надежно сидит на четырех искусно вырезанных безымянным мастером позолоченных девах со спокойно скрещенными на груди руками. И столько всякого видели за свой беспокойный век их пустые глазницы, что