Владимир Лорченков - Возвращение в Афродисиас Страница 8

Для начала ему захотелось поговорить про ислам и христианство. Не то, чтобы это хоть кого‑нибудь интересовало. Но какая разница? Это волновало Мустафу, волновало очень сильно! Он ведь смотрел телевизор, а там иногда говорят такие вещи! Как тут останешься равнодушным, черт побери?! Как и внешняя политика США, ему не давала покоя мысль о том, что кто‑то где‑то в мире исповедует другую, нежели он, религию. При этом засранец был вовсе не религиозен — как шепнул мне по секрету знавший гида фотограф, — ходил на дискотеки, спал с туристками, выпивал, и, конечно, курил. Но ему можно! Им всем можно, ведь это святые люди. И Мустафа, как один из них, решил, стало быть, обратить автобус в правильную веру. Туристы — выходцы из страны, где перевешали всех попов еще сто лет назад, — смотрели на него с тупым безразличием. Мустафу это не смущало. Да, ислам! Знаем ли мы, что они, мусульмане, — несмотря на антитурецкую пропаганду в западных СМИ — не имеют никаких претензий к христианам? Сказав это, он сделал паузу. Совершенно очевидно, мы все должны были встать и зааплодировать с благодарностью. Наверняка, так бы и сделали, не швыряй водитель машину по разным полосам движения с таким ожесточением, как будто вел танк на поля Нормандии, избегая мин. Только вместо мин здесь были другие машины. Турецкий стиль вождения, сказал Мустафа довольно, немножко резковато, зато мы выедем из Анталии через пятнадцать минут, а не спустя час. Как зачем? Сегодня, как и мы, выехали в такой же тур группы из десятков, нет, сотен отелей Анталии. Это будет что‑то вроде гонки яхт из мультфильма про капитана Врунгеля. Или мы будем первыми, или не сможем даже пройти на узких улочках античных городов, «поражающих своей древней красотой на фоне неземных пейзажей средиземноморского побережья Турции». Последнюю фразу я пропустил, но знал наизусть, потому что сам же ее и написал. Но вернемся к исламу, сказал Мустафа и глаза его заблестели. Никаких претензий, повторил он, к христианам у мусульман нет. Собственно, живите спокойно! Просто, знаете ли вы, что мусульмане принимают и пророка Авраама и Иисуса? Конечно, он сказал это по‑другому. Ибрагим и Иса. Бедняга начала пересказывать нам, — нимало не смущаясь, просто потому, что он не знал толком, — краткое содержание Ветхого завета. Что самое удивительное, многие и правда его не знали. Но что поделать, попов же перебили, я же сказал. Они живут вот уже сто лет без образования, без стыда, веры и морали. Новые попы, появившиеся недавно, лишь уменьшают их, — веры, образования, стыда, — некоторое оставшееся количество. Зато в Турции всего этого, если верить Мустафе, было в избытке! Когда он дошел до Второзакония, некоторые уснули. Но Мустафе было все равно, он заливался соловьем и разливался Атлантическим океаном во время прилива. Совершенно некстати я подумал о том, что ночью над моим балконом, словно кружась посреди моря, сияла полная Луна. Значит, поездка будет непростой, знал я. Луна безошибочный знак для меня, она никогда не обманывает. Как и турки, самый честный народ в мире, рявкнул в микрофон Мустафа, решивший оживить зал. От его громкого голоса кто‑то застонал, кому‑то снились кошмары, я явственно слышал, как Анастасия, сидевшая на сидении передо мной, пробормотала во сне — «нет, нет, нет, пожалуйста, не…». Мать погладила ее по голове. Я позавидовал девушке. Моя голова тоже болела, и я стал гладить ее сам. Ничего не получалось, мои руки слишком грубы, к тому же, на них мозоли из‑за штанги, которой я увлекся, если верить моей жене, в ущерб семье и ей, жене. Мозоли царапают, пожатие слишком сильное. Но я ведь стараюсь ради тебя, мысленно закричал я, в бешенстве разбив пару тарелок. Видимо, все это отразилось как‑то на моем лице, — уж губы‑то задергались точно, — так что Мустафа испуганно решил, что это я из‑за него, извинился, и понизил тон на пару децибел. Чуть ли не шепотом он продолжал про то, что, на самом деле, ислам это и есть настоящее христианство, просто глупые, неразумные христиане отошли от своего, первоначально чистого, учения, и стали целым стадом заблудших овец. Мустафа и сгонял их посохом. У него выходило все так, как будто он был голубкой — жирной голубкой в мятых белых штанах, спущенных низко, как если бы голубка обгадилась, — с веточкой в клюве. Похлопав немного крыльями, Мустафа сумел даже взлететь на пару метров, и сделал над нами круг под аплодисменты. Само собой, после этого он прошелся по автобусу и собрал со всех по два доллара чаевых за это удивительное представление. Затем гид снова обернулся проповедником, и стал, прохаживаясь между рядами, развивать некоторые свои идеи относительно сионистского заговора Израиля и США против Турции в аспекте развития современного ислама. По его словам выходило, что единственные, кто помогут туркам, это русские. И наоборот. Когда на землю придет Иса, торжественно прошипел он, все мусульмане и настоящие христиане объединятся и будут сражаться против неверных. А где еще есть чистое христианство, как не у вас, православных? Я бы прослезился, не понимай я, что в автобусах с группами туристов из какой‑нибудь Австралии сынами тьмы в этой постановке Мустафы становятся русские, а настоящими христианами — англосаксы. Ничего личного. Сын света — человек, который дает на чай. Сын тьмы — тот, кто не дает. Мустафа еще не решил точно, к какой категории принадлежим мы, поэтому производил разведку боем. Он сам себе противоречил. Уверял, что Турция это первая экономика в мире, после чего начинал плакать, доставал из‑под сидения заранее припасенные цепи и бичевал себя ими, разбрызгивая кровь по всему автобусу, и сетуя на то, как непросто приходится турецкому труженику. Все это — с явным прицелом на вознаграждение… Машину, между тем, стало бросать особенно гадко — я буквально чувствовал, как не просто я, мое тело, но и вся моя кровь, бросается из одной стороны в другую. Кровь плескалась во мне, как жидкость в чаше. Я выглянул в окно. Так и есть, мы выехали за пределы Анталии, проехали чуть по прямой, и взошли на серпантин. Такой извилистый, что напоминал дохлую змею, которая пролежала на солнце несколько недель, и полностью утратив упругость мышц, стала какой‑то кашей в высохшей оболочке кожи. Казалось, от давления наших шин серпантин должен разлететься в стороны брызгами, как если бы мы наступили во что‑то жидкое. Солнце переместилось в другую сторону, и преследовало нас теперь с моря. Синее, величественное, прекрасное, оно плескалось в камни, видные нам время от времени — когда автобус поднимался выше, — и словно ждало, когда же мы решим искупаться. Кстати! Почему бы нам не искупаться, поинтересовался я. Тем более, в программе тура, которую же я и расписывал, — как водится, не видя ни одного из мест, которые рекламирую, — четко указан пляж Капуташ. Один из лучших пляжей Турции и Европы. Дикий пляж, что уже само по себе редкость в Турции, я уже говорил. Группа радостно оживилась. Они провели в отпуске уже сутки, а еще не поняли толком, что происходит. Даже вялая и апатичная как все угро‑финнки, Анастасия приподнялась со своего кресла, словно приходящий в себя после гипноза кролик — так на нее подействовала вся эта невыносимо скучная болтовня про Ису, Мусу, Ибрагима и прочих истлевших персонажей давно уже умерших книг. Какая ирония, подумал я, глядя из окна. Убогость аврамических религий особенно видна здесь, в Малой Азии, в древней Элладе. Пропитанные солнцем и солью греки ведали, что творят, а отличие от нудных скотоводов и ростовщиков, подхвативших сказки в «жизнь после смерти». Вся их, греков, жизнь, была здесь. Живи, пока живется. Ныряй со скалы в море, отфыркивайся, чувствуя горечь воды на губах, беги за пастушкой, карабкаясь по камням, сражайся за город у его стен, веди неспешные беседы о размерах Земли, прогуливаясь по саду. Успей жить. Сметь жить. Храбрость это не только не пугать других. Храбрость — это не бояться самому. Имей смелость быть там, где ты есть. Будь здесь и сейчас. И надо же, чтобы именно здесь, в колыбели цивилизации, высадился первый десант нудных проповедников, который начался с сотрудника налоговой полиции Павла — я представил, с каким наслаждением он разбивал статуи Афродиты в своей новенькой, с иголочки, форме с погонами и медалями, и содрогнулся, — и продолжается любителями, типа нашего Мустафы. Единобожие. Господь Бог, как Мустафа Кемаль Ататюрк. Ничего. Нам предстояло смыть с себя грязь цивилизации иудео‑христиан, погрузившись в купель Средиземноморья. Речь шла не о том, чтобы умереть и воскреснуть заново: оставим эти сказки идиотам с тремя классами образования. Речь шла о Лете. Не реке, но море забвения. Средиземноморье отбирает у вас память, миф о Цирцее мог появиться только в таких местах, как эти, думал я, глядя на островки, разбросанные вдоль побережья. Да и не миф это вовсе. Никакая Цирцея не нужна Одиссею, чтобы забыть все, и предаться блаженству и неге. Средиземноморье и есть Цирцея. Эта прозрачная вода уничтожает прошлое, залечивает раны. Я прикинул расстояние до Капуташа, оставалось еще полчаса. Сказал об этом путешественникам. Люди начали улыбаться. За исключением Мустафы, конечно! Он, переживая, сказал таким тоном, как будто у него умирал кто‑то из близких — что, учитывая его страсть к наживе, было недалеко от истины, — что взял на себя смелость кое‑что изменить в маршруте. И что сейчас мы поедем не на пляж Капуташ, а в маленький аутентичный магазинчик аутентичных изделий из аутентичной турецкой кожи, содранной с аутентичных коров, пасшихся под аутентичным Солнцем… Дальнейшее было ясно. После магазинчика кож нас ждал магазинчик изделий из камня, а там и винный погребок — и все это по цене в пять‑семь раз вышей той, за которую вы могли бы купить с потрохами этих коров, этих мастеров, это вино, это Солнце, наконец. Мустафа волновался. Что вам то море?! Ерунда какая, подумаешь. Да оно каждый день плещется там, у подножия серпантина. Куда оно денется, это море? Да оно было здесь сто миллионов лет и будет еще триста миллионов лет. До того самого дня, когда на Землю спустится Иса — по лесенке, то ли сброшенной с вертолета, то ли просто спущенной с неба, — и не эвакуирует истинных верующих, раненных и вообще тех, кто заплатил. Море было, есть и будет, чего к нему торопиться‑то?! А настоящий турецкий обед, который приготовят у нас на глазах турецкие повара? Он, кстати, знает тут ресторанчик. Напуганные и сбитые с толку туристы молчали. Я понял, что море ускользает от нас, отступает отливом. Требовалось вмешательство! Еще дня жары, липкого пота, грязи, и нервных обвиняющих монологов про себя — нет, я бы этого не выдержал. Пришлось поднимать бунт на корабле. Само собой, меня поддержали. В первую очередь те, кто мямлили, и готовы были согласиться променять море на тухлый магазин, в котором мухи перебегают с одной кожаной куртки на другую. Русские — благодатная почва, как для тирании, так и для мятежа. Все, что им нужно, это хороший вожак. Несмотря на всю мою нелюбовь к публичным выступлениям, я был вынужден заняться этим. Спустя пять минут автобус полыхал. Они не хотят никаких магазинов, они хотят только моря. Эй, водитель, поворачивай к черту! Особенно усердствовал тихий, улыбчивый мужичок из Москвы, или Подмосковья, я вечно путаю эти два города, и единственное, что могу сказать уверенно — он носил сандалии на носок, и все время раскланивался с вами и извинялся, хотя ничего такого не делал. Но ему, видимо, казалось, что это вежливо. После того, как мы завербовали в ряды восставших еще и женщин из Новосибирска, стало понятно, что дело идет к поражению Мустафы. Тот с достоинством, — как Красс, давший отрезать себе голову, — подчинился требованию группы и с горечью сказал что‑то водителю по‑турецки. Тот выкрутил руль, и автобус, заложив дикий вираж, закрутился волчком, донесся до ограды — раздался вопль ужаса, — после чего медленно, как в фильмах, вылетел и стал падать, переворачиваясь. К счастью, все были пристегнуты. Мы успели заметить отблеск солнца на поверхности моря, и мне даже показалось, что я вижу кое‑где вдали корабли эллинов с гордо раздувшимися парусами, после чего синеву сменила придорожная зелень, а потом опять море и так несколько раз — автобус вертелся в воздухе — и, наконец, почувствовали сильный толчок. Автобус встал точно на колеса, как кошка, упавшая на все свои четыре лапы, на которые она приземляется за время всех своих семи жизней. Воцарилось гробовое молчание. Наконец, водитель тронулся и мы поехали уже в другом направлении. Мустафа взял микрофон. Сказал — этим трюком мы постоянно поражаем туристов. Снял свою бейсболку и отправился собирать со всех по два доллара за аттракцион. Поражены были все, и настолько, что отстегивали молча. Даже я отдал кое‑какую мелочь.