Родственные души в Сеуле - Сьюзан Ли Страница 60

Хотел бы я иметь более четкий и ясный ответ для нее, но говорю первое, что приходит на ум:

– Ханна, ты самая лучшая на свете. Ты очень-очень хорошая. Просто ситуация нереально запутанная. Я не знаю, что делать. Пожалуйста…

Она качает головой. Знаю, мои слова неубедительны.

– Мне очень жаль, – говорит она. – Прощай, Джейкоб.

– Ханна, – чуть не кричу я, – не уходи. Не отказывайся от нас. Не возвращайся к Нейту Андерсону. Не надо.

Может, я и актер, но это самая драматичная ситуация, которую мне приходилось переживать в своей жизни. И боль в сердце – самая настоящая эмоция, которую я когда-либо испытывал. Возможно, Ханна права. Может быть, вообще не стоит ничего к кому-то чувствовать, может, действительно проще просто уехать.

Глава 20

Ханна

В Сан-Диего это клише: поехать в The Cliffs с видом на океан, чтобы решить для себя что-то важное и очистить свой разум. Но это первое место, о котором я подумала, чтобы побыть одной. И оказалась там вместе с примерно двадцатью другими людьми, которые избегают общаться друг с другом и безуспешно пытаются не таращиться на голых стариков внизу, оккупировавших Блэкс Бич, единственную в Сан-Диего полоску побережья, где можно не носить одежду.

Я закрываю глаза и подставляю лицо легкому ветерку. Волны накатывают и уходят, их глухой рокот связан со многими воспоминаниями о моем взрослении.

Я вспоминаю то время, когда Джейкоб и я были детьми. Не было, кажется, ни одного дня, когда бы мы не смеялись. Мне было всегда так весело проводить с ним время. Джейкоб был маленьким, милым, верным другом. Он глубоко все чувствовал и не боялся открыто выражать свое мнение. Он вытащил меня из скорлупы, созданной моей неуверенностью и потребностью нравиться. Опасение, что я недостаточно хороша для людей, появилось с отъездом моего отца в Сингапур, и лишь усугубилось, когда меня покинули любимые люди из моего окружения.

В том числе Джейкоб.

Человек, с которым я чувствовала себя в безопасности, с кем могла быть самой собой: спорщицей и упрямицей, жесткой, напуганной и обиженной, тоже меня покинул. Мне больше не кажется, что я в безопасности. Я всегда играла ту роль, в которой меня хотел видеть кто-то другой.

Мы ни разу не говорили об этом. Но, как выяснилось, даже в разлуке, длившейся целых три года, мы продолжали играть навязанные нам роли. Он тоже всегда притворялся тем, кем его хотели видеть другие.

Пока он не вернулся в Сан-Диего. И я могу с уверенностью сказать, что за лето мы оба стали больше самими собой, чем не были ими долгое время.

Даже не знаю, рада ли я тому, что провела лето с Джейкобом, или жалею, что он вернулся в мою жизнь. Его улыбка освещает мой мир. Его поцелуи заставляют меня чувствовать себя обожаемой. Его смех убеждает меня, что я не отстойная. То, как он смотрит на меня, говорит мне, что я достойна любви.

Его решение продолжить жизнь, которая делает его несчастным, и оставить меня, чтобы вернуться в Корею, разбивает мне сердце.

Я не хочу, чтобы он уезжал. Но ведь в той жизни для меня нет места, не так ли?

Я сажусь на краю обрыва, подтягиваю колени к груди, обхватываю их руками и изо всех сил съеживаюсь, не желая впускать в себя внешний мир.

– Я знала, что ты здесь.

Я оглядываюсь – за спиной у меня стоит мама. На ней огромный козырек, который защищает ее лицо от солнца. В волосах, стянутых в небрежный пучок, то тут, то там проступает седина. На маме простые брюки цвета хаки, простая белая футболка, простой длинный серый кардиган и поясная сумка. Ее отличает необычайная скромность. Моя мама – настоящая корейская аджумма, не желающая привлекать к себе особого внимания.

Она становилась такой постепенно, а началось все с отъездом отца. Мама отдает и отдает себя другим, не требуя ничего взамен. С каких пор это стало предметом восхищения? Кто же тогда будет заботиться о тебе?

Она подходит и садится рядом, не обращая внимания на то, что все остальные здесь сидят в одиночестве и не разговаривают друг с другом. Моя мама не умеет говорить тихо, поэтому я готовлюсь к тому, что все эти незнакомцы сейчас узнают о моей личной жизни.

Класс.

– Папе очень нравилось это место, – продолжает она, обращаясь ко мне и всем в радиусе двух миль, включая голых дедушек внизу.

Я невольно вздрагиваю. Не только из-за ее громкого голоса, но и из-за воспоминаний о том, когда мой отец жил вместе с нами в Сан-Диего. Она говорит о нем в прошедшем времени, как будто он уже умер. Может быть, поэтому я тоже так говорю о нем. Но Джейкоб прав. У меня есть папа, который жив и здоров. Но почему-то от этой мысли на душе становится только хуже.

– Ему нравилось жить в Сан-Диего, у океана. Он чувствовал себя богатым человеком, – говорит мама. – А потом он уехал. Живя в Сингапуре, он чувствует себя еще более богатым.

Я слышу в ее голосе печаль с примесью горечи. Меня до сих пор поражает, в каком напряжении должны жить мои родители, чтобы их считали успешными. Это из-за того, что они иммигранты? Из-за их культуры? Вот Джейкоб успешен по всем признакам. И все же он несчастен. Кому нужен успех, если не можешь быть счастливым?

– Папа богат. Но из-за этого я чувствую себя бедной, – продолжает она.

Может быть, успех не так важен и для моей мамы. Не за ту цену, которую мы за это платим.

У меня першит в горле. Мы с мамой не часто так разговариваем. Поэтому любая мелочь, которой она делится со мной, кажется слишком большой, слишком важной, слишком ценной, слишком тягостной.

Я до боли прикусываю нижнюю губу, чтобы не расплакаться от грусти и жалости. Меня больше не волнует, что кто-то может нас услышать. Впервые мама говорит мне, что тоже что-то потеряла, и я слегка ненавижу себя за то, что не замечала ее муки. За то, что думала только о своей боли. Мой отец, сестра и Кимы покинули и ее.

– Прости, мама, – говорю я.

Она крепко держит меня за руку, не отрывая взгляда от горизонта. Шум волн уже не такой умиротворяющий. Кажется, волны бьются о скалы с негодованием и обидой.

– Я была так зла. Я думала о разводе с папой.

Слова хлещут меня по лицу. Я не ожидала такого